Полемический задор собеседника снова понуждает нас сесть за перо. С чем же в наших размышлениях о пилюле не согласен автор мыслей о церковном пении? Определим основные наши тезисы -- это соотношение формы и содержания, и, второе, - выяснение базовых принципов пения, которые мы для себя определили как духовно-аскетические. Прежде всего бросается в глаза то, что автору не нашлось что возразить на половину наших рассуждений, т.е. мыслей о существе обряда. Переходя ко второй части, заметим, что Л.Игошев не совсем понял сказанного о п е н и и и р а с п е в е, а отсюда, как следствие, и не высказался по существу. Вся беда в том, что знаменное пение понимается оппонентом как набор соответствующих записей и мелодий, а поэтому спор развивается в заранее выбранном и осмысленном им ключе, приводятся заранее приготовленные аргументы, причем оспариваются собственные представления о знаменном пении, а не те принципы, которые выражены в наших размышлениях. Акценты и ударения, быть может не достаточно разжеванные, а всего лишь лаконично расставленные нами с целью подчеркнуть разницу певческих систем, остались незамеченными. А ведь ответы на вновь поставленные вопросы уже содержались в первом эссе!

Наши размышления характеризуются как сборник всех тех общих слов, которые принято писать о древнерусском церковном пении. Уважаемый Лев Александрович плохо знает, видимо, сторонников знаменного пения. Я уже писал и не побоюсь повториться -- среди них нет единства, а разность подхода характеризуется не различием слов и выражений, но концептуально иными системами взглядов. Так что усилия по объединению "общих слов" разных любителей древней культуры в каком-то смысле можно уподобить объединению всех религий мира в некое единое экуменическое сообщество -- т.е. усилия эти утопичны в своем зародыше. Далее, говорится что за красивыми словами ничего не стоит. Что это такое -- "красивые слова"? Это наше понимание обряда как такового? Это экскурс в историю Церкви? Это духовные принципы знаменного пения? Если последнее, опять не понятно, почему за ними ничего не стоит. Дабы отказывать богослужебному пению в духовных основах надо исповедывать по меньшей мере неправославную экклезиологию, своего рода разделение народа на "учимых" и "учащих". Дальше утверждается о сомнительности слов аввы Памвы, с отсылкой, естественно, на науку с большой буквы, в следующем абзаце о недолгом существовании того знаменного распева, который знает Лев Игошев, и, наконец, на апокриф-беседу о знаменном пении с последующим акцентом на знаменной мелодии.

Итак, написав два-три абзаца, казалось бы, на тему наших размышлений, автор сбился на пресловутые беседы преподобных Сергия и Германа Валаамских, разбор которых, при беглом взгляде, доставляет особое утешение и положительные творческие силы противникам знаменных мелодий. Впрочем, остановимся отдельно на основных тезисах сочинения.

Первое, это ирония над богословием в звуках. Нельзя же делать и из иконостаса Святые Дары, рассуждает наш собеседник. Из иконостаса действительно не надо ничего делать, надо просто увидеть в нем то, чем он является. А сомнительность аналогий могла бы быть развеяна соответствующими богословскими знаниями. Впрочем, если церковное пение исчерпывается оболочкой для пилюли, такая же участь в сознании автора, видимо, приготовлена и для иконографии. А ведь если бы он был знаком с историей иконоборчества и догматическими спорами т.н. темных веков, то знал бы, какие именно аргументы легли в основу подлинного православного иконопочитания. Все дело как раз в том, что по мысли святых отцов именно икона является печатью нашего обожения, нашего причащения Божеству и реализацией догмата отцов Халкидона в красках. Т.е. подлинный смысл иконы и реальность нашего приобщения Христу за Литургией находятся в онтологически неразрывной взаимосвязи. В этом смысле икона как раз является залогом Святых Даров, ибо нету иконы -- нету и даров, и наоборот. Но это тема отдельного разговора, так что вернемся к размышлениям о пении.

Знаем ли мы о сомнительной достоверности в науке слов аввы Памвы? Знаем, честный отче! Впрочем, что же именуется под "наукой"? Не работа ли Евгения Владимировича Герцмана, интересная хотя и тенденциозная? К сожалению, она представляет собой такое же музыкально-эстетическое изучение богослужебного пения, о котором приходится говорить у самого Л.Игошева, и поэтому едва ли может выступать в качестве серьезного фундаментального исследования во вопросам богослужебного пения, а не музыкального искусства. Впрочем, причем тут достоверность слов нитрийского подвижника вообще? Историческое противление монахов мирским последованиям не вызывает сомнений. Уж если правилом хорошего тона у нас стала отсылка к авторитетам, то обращу ваш взор на исследования таких знатоков богослужения, как профессор А.П.Голубцов или доктор церковных наук о.Киприан (Керн). Изучение археологической литургики и истории Церкви показывает, что нет никакого сомнения в неприятии подвижниками, бежавшими от обмiрщвления Церкви, форм этого обмiрщвления, будь то в пении, текстологии или чем-то другом. Нормы церковной икономии никогда не считались Церковью оптимальным соотношением существа и внешнего обличия нашего релиагарэ.

Сомнения в том, какие именно причины привели к возникновению монашества и его отношению к формам церковного богослужения, и пения в том числе, исчерпаны. Противление процессам апостасии, которые начинали колебать церковное здание еще на заре христианской эры, неминуемо привело к формированию той живительной силы Церкви, бесчисленные лики преподобных и праведных которой явили во всей полноте стремление к наиболее аутентичным формам христианского бытия. Я уже обращал внимание и на отношение к мирским песням и последованиям, и на взаимоотношения монастырских и приходских уставов, и на тонкости споров о иконопочитании, так что нет нужды повторяться; ибо это не вызывает сомнений.

А причем тут эти различия по отношению к форме? Если автор мыслей о церковном пении забыл, то напомним. Как мы это показали в размышлениях о пилюле, Церковь никогда не воспринимала свои богослужебные и иные формы как некую сладкую оболочку для пилюли догматов. Если в целях церковной экономии она и допускала менее аутентичные формы, то именно как уступку сынам Иувала, как молочную пищу, свойственную детям.

Далее, постоянно бросается в глаза смешение понятий п е н и я и р а с п е в а, особенно выразительно звучат выпады в адрес уставности последних, и т.д. и т.п. Помилуйте, в размышлениях о пилюле не сказано ни слова о распевах как таковых. Не стоит, пользуясь случаем, спорить в моем лице с теми, с кем хотелось поспорить, давайте по существу. Мы не говорили ни про одноголосие, ни про безпометные записи, ни про особенности киевских или московских попевок! А размышляли над п р и н ц и п а м и знаменного п е н и я, без которого оно, это пение, в любых своих музыкальных формах, ничто. Так что если имеете сказать нечто по поводу наших размышлений -- милости просим.

На "быстром движении" знаменных распевов не стоит и останавливаться. Уж если напев, в основе которого лежит половинная длительность, характеризуется автором как суетливый, то современный обиход с доминирующей четвертой получится не иначе как попросту бешенный.

То же нужно сказать и о теории с замедлениями на фитах и лицах. Автор размышлений изначально исходит из музыкальности церковного пения, а это является ничем иным, как изучением цвета лежащего на тарелке блюда и его гармоничности со скатертью, вместо обращения нашего внимания на гастрономические качества. Мелизматические элементы охарактеризованы как особо изощренные моменты церковного пения, где от певцов требуется показать свое мастерство. Церковь -- не театр. Иначе, торжественный выход на полиелеосе это ничто иное как церковный балет, а чтение Евангелия -- художественная декламация. От исполнителей, соответственно, требуется знатная поступь, чинное поклонение, владение кадилом и собственным голосом, причем чем басовитее дьякон, тем качественнее служба. Духовности, по всей видимости, нет места и здесь -- сладкопилюльчатость такого подхода, как говорится, налицо.

Однако хорошим диаконом или священником, на самом деле, будет не обладатель октавного баса или лирического тенора, а человек скромный, богобоязненный и благочестивый, который искренне желает послужить Богу и ближним, соблюдая уставы Церкви, вне зависимости от степени его музыкальности или режиссуры. Тоже самое и с клирошанами.

Читая опус далее, мы узнаем, что знаменный распев, по мнению автора, жил не очень долгую жизнь. И опять про распев... Распев -- это не основное. Да, знаменный распев, на наш взгляд, действительно красивый, строгий, очень точно выражающий настроение молящегося, и т.д. и т.п. Но распев этот -- не самоцель. И более того, исполнение этого распева само по себе не превращает пение в знаменное.

Мы уже писали, что знаменное пение это прежде всего принципы, Богу поспешествующу нашедшие соответствующее музыкальное воплощение. Эта форма в истории Церкви может меняться, но если изменятся принципы -- вот тогда нам стоит насторожиться. Так вот, знаменное молитвенное пение является онтологически тождественным пению студийских подвижников десяток столетий назад или христианских катакомб первых веков, ибо принципы эти находят прекрасное выражение в знаменной системе. Это и акцентирование исполнения на тексте, и протяжность вдумчивой мелодики, и относительная звуковысотность и вариотивность, благодаря чему пение становится доступным не имеющим хорошего музыкального слуха. Это и богословская нагрузка невменных знаков, и простота монодии (не путать с академической унисонностью). Превосходства системы можно перечислять и дальше. Так вот, эта система богословия в звуках, нашедшая свою реализацию в Русской Церкви в знаменном пении, существовала на протяжении всех периодов бытия Церкви, осталась незабытой она и в наши дни, какие бы язвительные слова сторонники театра в храме не изобретали.

Ну и, наконец, так называемые беседы преподобных Сергия и Германа... Не стоило писать так много про эти беседы. Достаточно было повнимательнее ознакомиться с размышлениями о пилюле, чтобы самостоятельно найти ответ. Я скажу сейчас неожиданно парадоксальную вещь -- это пение, о котором говорится в беседах, попросту знаменным не является.

Т.е. для того, чтобы получилось в нашем понимании онтологически правильное знамя, изначально нельзя ставить на клирос завсегдатаев кабаков и пирушек. А если нонеча ревем и топаем на крылосе, а к вечеру продолжаем то же в коморке у продавца крепких напитков, какой уж тут знаменный? Иными словами, знаменность пения в первую очередь зависит не от того, какие мелодии и по каким семиографическим знакам исполняет хор, а от того, кто и как это делает. А любители поблистать своими певческими дарами, фантазиями или гордынькой были во все времена. В этом смысле пение пьяных дьячков ничем не отличается от современного партесного пения, как мы уже и писали, для которого содержание растворяется в форме. Достаточно правильно реализовать западно-европейские гармонические представления, зафиксированные рукой композитора или роспевщика, при этом можно совершенно не молиться, и пение все равно окажется во всех смыслах удовлетворительным. Просто в случае с дьячками наличествует иная музыкальная форма, а принцип -- тот же.

Мы бы могли приводить многочисленные свидетельства из истории Русской Церкви о неблагочестивых попах, пьяницах, многоженцах, о которых написано много и сердито. Службы годами могли не совершаться, а духовенство вместе с упомянутыми дьячками валяться в одной луже подле кабака. За пьянство в свое время свщмч. Мисаил, первый святой Тамбовской земли, повелел сажать попов на архиерейском дворе на цепь. И что я должен вывести из этого, пользуясь логикой Л.Игошева? Институт священства порочен и смешен, пережил свой кризис еще несколько столетий назад и давно должен быть упразднен, все бо мы царственные священники. Тут еще стоит заговорить о искании вторых святых даров, чрезмерной любви к старине, азиатских формах и пошло, и поехало. Между тем, мы прекрасно понимаем, что речь-то тут не о феномене священства как такового, а всего-навсего о плохих попах.

Что же касается инока Ефросина, то кому, как не исследователю древнерусской старины знать о подлинном значении его слов. Впрочем, полемические выпады оставляют впечатление двусмысленности и подтасовки фактов, так что обратим внимание людей, не знакомых с контекстом сочинения Ефросина на то, что сам-то Ефросин выступает против современных ему атрибутов пения: хабув с анненайками, раздельноречия да излишнего мелизматизма. Так вот, это именно то, против чего выступаем и мы, следуя молитвенно-аскетическим принципам. Оголтелая мелизматика или наонность в пении противоречат тем критериям знамени, о которых мы уже писали, и являются просто-напросто отходом от духовных принципов пения. Так что внимательный взгляд на наши размышления неминуемо приводит к мысли, что по сути Ефросин -- такой же сторонник молитвенного клироса, как и мы.

Ну и в заключение, по традиции, о жестокостях. За своими собственными представлениями о знаменном пении Вы не увидели аргументов оппонента, уважаемый Лев Александрович. Близоруко и жестоко спорить с самим собой, тем более, в столь безапелляционных тонах...