Теперь уместно поставить вопрос: если знаменная мелодия является основой нашего богослужебного пения и единственным его источником, то почему же мы не слышим ее в настоящее время за богослужением в ее чистом виде? Чтобы правильно ответить на этот вопрос, необходимо тщательно рассмотреть все причины этого явления. Таких причин насчитывается шесть: три - исторического характера и три заключаются в самом знаменном распеве.

Историческая связь знаменного распева с злополучным расколом так называемых старообрядцев и болезненное увлечение русского общества западной культурой и западными обычаями со второй половины XVII столетия были главными историческими причинами вытеснения чистой знаменной мелодии из богослужебной практики наших соборных и приходских храмов. Параллельно с этими двумя явлениями мы должны отметить еще и постепенное отчуждение алтаря от клироса, то есть духовенства от пения вообще и связанное с этим ослабление, - чтобы не сказать утрату, - контроля духовной власти в области церковного пения.

Кроме этих причин, есть и такие, которые всецело зависят от самого знаменного распева, а именно: значительная связь знаменной мелодии с отвергнутым в XVII веке старопечатным текстом богослужебных книг; существенная, можно сказать, органическая связь этой мелодии с крюковой семиографией и, наконец, строгая церковность самой мелодии, отрицательно воспринимаемая людьми светскими. Рассмотрим все эти причины по порядку.

Д.В.Разумовский замечает, что раскол, приверженный к знаменной мелодии и семиографии, производил смуты и нестроения в Церкви, что и явилось одним из факторов, оттолкнувших наше общество от знаменной семиографии [2.31, 80].

Общественно-политическое положение раскола с самого начала его истории было далеко не завидное. Со стороны гражданской раскольник считался крамольником, а с точки зрения церковной - реакционером. Органы той и другой власти всеми мерами старались возбудить в народе ненависть к "ослушникам воли Царя и Патриарха". Церковно-гражданскими законами Российской империи старообрядчество было поставлено ниже протестантства и католичества. Так, например, смешанные браки православных с раскольниками допускались не иначе, как "по присоединении раскольника к Православной Церкви", тогда как в отношении католиков и протестантов этого не требовалось [2.22, 240, 243]. Раскольник не имел права "публично проповедовать свое учение". Молитвенные здания раскольников не должны были походить по своему виду на православные храмы. Запрещалось "публичное раскольничье пение", даже при погребении умерших: пение в этих случаях дозволялось только на могиле [2.22, 211-212 ]. Надо заметить, что раскольники-староверы в этих случаях никаких особых песнопений пропагандистского характера не употребляют: они, как известно, поют Трисвятое большим знаменным распевом. Не удивительно после всего этого, что наш народ заклеймил знаменную мелодию "позорной" кличкой "староверская" и до настоящего времени питает чувство отвращения и какой-то конфессиональной брезгливости к ней. Даже мелодии, чем-то напоминающие знаменную, такие, как, например, софрониевская Херувимская, стали называться у нас "скучным завыванием староверщины".

Само слово "раскольник" по сей день звучит очень неприятно. Тенденциозная неприязнь к старообрядцам отразилась даже в научно-богословских трудах неполемического характера: раскольник представляется здесь каким-то полусумасшедшим фанатиком. Так, например, Разумовский утверждает, что "любители мнимой старины в своих песнопениях доселе (1867 г.) возносят молитвы о здравии царя и Великого князя Алексея Михайловича" [2.31, 167]. Надо полагать, что никакой фанатик-раскольник в трезвом состоянии не станет молиться о здравии умерших, да еще к тому же, "отступников", каковым считают старообрядцы этого русского царя.

Такие же мысли можно найти и в сочинениях архиепископа Черниговского Филарета (Гумилевского) [2.40, 354-356 ]. А.А.Игнатьев, восхваляя южнорусскую Церковь, замечает, что для нее "вера православная была дороже бездушных иероглифов" (то есть, крюков) [2.12, 260].

Дело дошло до того, что церковные власти стали исключать из Миней службы святых, в жизни которых раскольники находили какие-либо "зацепки" в свое оправдание (преподобный Евфросин Псковский). Более того, самих святых подобного рода исключали из лика святых, как например, преподобную Анну Кашинскую [2.16, 358].

С самого возникновения раскола история, как будто бы по какому-то заказу, работала в пользу разделения, а не соединения. Реформы Петра I и последующая за ними политика онемечивания и офранцуживания русского интеллигентного общества укрепили позиции старообрядчества, все больше удаляющегося от господствующей Православной Церкви.

Знаменная мелодия, равно как и ее семиография, не были отражением раскольничьей идеологии старообрядцев: здесь нет ни "простоты и невежества", приписанных этому расколу собором казанских епископов 1885 года, ни новозаветного фарисейства, в котором, надо заметить, раскольники не являются монополистами. Старообрядческое общество состояло из одних русских людей: в нем не было ни украинцев, ни белорусов, ни других народностей. Старообрядческая религия - это религия национального консерватизма, который потом, в результате утраты живой связи с Вселенской Церковью, превратился, как и следовало ожидать, в своеобразный националистический рационализм, раздробивший это общество на множество взаимно враждующих группировок. Знаменный распев, как мелодическое "зеркало" русской верующей души, наилучшим образом отвечал духовным потребностям старообрядцев, хотя сами они этого и не сознавали вполне: они держались его как одного из установлении дониконовской старины.

В то время, как знаменная мелодия, заклейменная позорными эпитетами в наших церковных кругах, мало-помалу вытеснялась из церковно-богослужебного употребления, ее место стала занимать мелодия иная - западная, проникшая в наше церковное пение сначала в южнорусских церковных распевах, а потом и в своем чистом виде. Таким образом, на помощь врагу домашнему явился враг внешний - Запад.

О западной музыке, как об одном из факторов вторжения греховного мира во внутреннюю жизнь Церкви мы уже говорили. Теперь этот вопрос интересует нас с другой стороны: мы должны рассмотреть влияние Запада - вторую историческую причину вытеснения знаменной мелодии из богослужебного употребления, в связи с русским космополитизмом, породившим в нашем обществе "западную лихорадку", то есть болезненное увлечение западной культурой и западными обычаями во второй половине XVII столетия.

Если аристократия вообще характеризуется космополитизмом, как заметил один из историков нашего певческого искусства [2.36, 50], то прежде всего и в большей мере это надо сказать о русской аристократии, ставшей на путь раболепства Западу в начале XVIII века. Ни одно из иностранных аристократических обществ не утратило своего общенационального родного языка: там нет особых "благородных" языков, совершенно непонятных для простого народа. Между тем, русское дворянство с XVIII века стало считать своим родным (благородным) языком французский язык, а русский употреблялся только в разговоре с "холопами". Даже с собаками разговаривали на "благородном" языке: собаке говорили "пиль", а слуге - "на, возьми". А.С.Пушкин в романе "Евгений Онегин" иронически замечает, что русские барышни в то время "писать по-русски не умели". Другой классик, Л.Н.Толстой, описывая в своей эпопее "Война и мир" один эпизод, замечает, что разговор происходил на французском языке, на котором "не только говорили, но и думали наши предки". Вот какие "патриоты" заправляли нашей цивилизацией с XVIII века. Спрашивается: мог ли человек, возненавидевший добровольно свой родной язык, терпеть сугубо русскую старину - знаменный распев?

Особенность нашего дворянского космополитизма состоит в том, что он любит и ценит все иноземное, в том числе и отрицательное, больше своего прекрасного, не обращая внимания на последнее. Именно этим путем и пошло наше русское дворянство с легкой руки Петра I и Екатерины II. Гувернер-француз стал необходимой принадлежностью дворянского воспитания. Эти люди могли научить своих воспитанников всему, кроме родного, русского.

За недостатком зрелищных учреждений и, отчасти, по правилам этикета, эти французские воспитанники должны были посещать храмы, где они с ранних лет учились не только "развлекаться" по-западному, но и молиться в том же духе, впитывая западную религиозную идеологию вместе с соответствующей ей мелодией неправославных сочинителей. Таким образом, западная церковная мелодия стала как бы потребностью "благородных посетителей храма и, притом, не только "развлекающихся", но и искренно молящихся. Противопоставляя эту, по их мнению, "благородную" мелодию древнему знаменному распеву, который они могли рассматривать не иначе, как "холопскую" музыку, эти люди с презрением смотрели на наше церковное осмогласие даже в юго-западной переработке его.

Западная религиозная идеология, привитая посредством западной церковной музыки (а музыка, как известно, - лучший проводник), подвергалась в нашем интеллигентном обществе обрусению. Русское дворянство создало свой собственный протестантизм на основе тех же дилетантских представлений о религии и того же космополитизма. Стоило только появиться в кругах петербургской знати английскому лорду Редстоку в качестве религиозного "свободного проповедника", как почти все "дамы и господа" с жадностью набросились на его "учение", и только лишь потому, что он был английским лордом.

Но не следует думать, что старая русская интеллигенция вся стала западной в отношении веры и нравственности: лучшие люди были, несомненно, и среди дворян. Эти люди задыхались в такой атмосфере: они оставляли мир и, подобно лучшим христианам IV-V веков, уходили в пустыню. Там они совершали святое дело Царствия Божия, делом и словом славя Творца всяческих, воспевая священные песнопения под руководством инока-простеца, похоронившего себя для суетного мира.

Русская аристократия в отношении религии и нравственности продолжала неуклонно идти по своему пути в духе XVIII столетия. Уроки 1812 года не послужили ей на пользу. Благородное русское сословие разлагалось как в национальном, так и в религиозно-нравственном отношении. Пресловутое учение графа Л.Н.Толстого не было явлением случайным: оно было неизбежным финалом, за вершившим двухсотлетний период духовного разложения нашего дворянства. Сам основоположник этого "учения" не без основана заявил, что "почти все образованные люди разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают это и в разговорах, и чтении, и в брошюрах, и в книгах" [2.11-6, 322-323 ]. Спасти русское общество мог только "огнь содомский". Таким огнем отчасти и была Октябрьская революция. Но Запад не перестал быть Западом и после "очистительного" Октября: он и по сие время является квинтэссенцией греховного мира, земным олицетворением царства нечестия и греховной суеты, от чего и бежали в пустыни подвижники благочестия всех времен христианской истории. Неопровержимым доказательством этого является современная западная музыка, в точности отражающая духовное состояние западного мира. Эта так называемая "популярная" музыка есть ни что иное как смакование диссонанса, шумовых, царапающих нервы звуков и всякого рода какофонии. Во всем этом ясно слышится голос мятущейся души человека, пресыщенного суетой служения мамоне человека, старающегося "убить" праздное время, усыпить обличающую совесть.

С уходом старой интеллигенции в нашем церковном пении почти ничего не изменилось. Западные мелодии, прочно укоренившиеся за 200 лет, продолжают и по сие время оглашать своды наших храмов. Картину современного положения дел в этой области, как мы уже видели, ясно начертали в своих выступлениях видные иерархи нашей отечественной Церкви, в особенности Патриарх Московский Алексий в своей знаменитой речи. "Такое пение не только не возбуждает молитвенного настроения, - говорил он, - но вызывает возмущение богомольцев и слушается с удовольствием только теми, кто стоит в храме, как в театре, и кто пришел сюда не молиться, а ласкать слух привычными светскими мелодиями. Нельзя без негодования видеть как часто после пения Ныне отпущаеши: на всенощном бдении эта "публика" валом валит из храма, или как она же устремляется вон после "концерта" на литургии, пред самым явлением Святых Даров, поклониться которым они считают для себя совершенно излишним. В угоду такой "публике", а не богомольцам, регенты изощряются друг перед другом в подыскании и исполнении самых вычурных, самых, по их мнению, "эффектных" номеров, в которых главное место отводится исполнению солистов, причем ради этих мнимых музыкальных эффектов иные композиторы даже имеют дерзость жертвовать текстом песнопений, пропуская слова или, наоборот, вводя слова, не имеющиеся в данном песнопении, или же повторяя некоторые слова, хотя на них нет логического ударения" [2.3, т.1, 247-248]. Здесь, как мы видим, речь идет уже не о космополитизме, а о вторжении в Церковь греховного мира, от чего мы не избавимся, поскольку существует этот мир. Напрашивается вопрос: каким же образом оказалось наше церковное пение во власти людей светских, когда оно по положению является одной из прямых обязанностей духовенства?

По законам, действовавшим у нас в начале текущего столетия, обязанность петь на клиросе возлагалась на причетников, а также на всех неочередных священнослужителей, которые, по выражению синодального указа от 22 марта 1800 года, "своим званием и совестью призываются к участию в пении и чтении на клиросе" [2.22, 153]. Но, в силу исторических обстоятельств, закон этот утратил свою реальность. Во второй половине прошлого столетия в составе приходских причтов произошли изменения: должность причетника-пономаря была упразднена, а должность причетника-дьячка переименована в должность псаломщика. Таким образом, на место канонического чтеца-певца, каковым был дьячок по званию и внешнему виду, стал псаломщик - человек светский, ничем не связанный с клиром, если не считать материальной зависимости. Таким образом, наш клирос стал достоянием светских людей. Руководителем клиросного пения в приходских храмах становится мирянин, и мнимая культура столичных, городских и дворянских наемных церковных хоров распространяется по всему лицу земли Русской.

Так начался у нас в широком масштабе пагубный для церковного пения процесс отчуждения алтаря от клироса. Клирос стал чужим для духовенства. Если в тридцатых годах текущего столетия можно еще было увидеть на клиросе неочередного священника, диакона и даже епископа, принимающих живое участие в богослужебном чтении и. пении, то в наши дни это считается, мягко говоря, странностью. Теперь такому "любителю" могут указать на алтарь: "Ваше место в алтаре". Даже псаломщика (бывшего дьячка) в наши дни исключают из состава "классического" правого хора: его отправляют на левый клирос, где он должен читать, да и читать только то, что позволит "музыкальный" правый клирос в "антрактах" между "номерами" своего "репертуара".

С тех пор, как наши певцы перестали считать пение богослужением, а духовенство богослужение - пением, не может быть и речи о знаменной мелодии, созданной на основании текста и Устава.

Отделение алтаря от клироса было воспринято высшей церковной властью хладнокровно. За время синодального периода было издано немало законодательных актов по вопросам церковного пения, но за проведением их в жизнь на местах следили, очевидно, плохо. Так, концертные пьесы, несмотря на Указ Святейшего Синода от 19 апреля 1850 года, продолжают оглашать своды наших храмов и по сие время. Больше того, они включены даже в "Церковно-певческий сборник", изданный в конце прошлого столетия с благословения Святейшего Синода.

Указ Святейшего Синода от 22 июня 1853 предписывал настоятелям храмов избирать и назначать песнопения на каждое богослужение; но в указе не определено никакой ответственности за нарушение его. За любой проступок по службе приходской священник подлежал ответственности, а за безобразия в клиросном пении - нет.

В приходских храмах нашего Отечества знаменный распев мог держаться постольку, поскольку там соблюдался церковный Устав. Еще в XVII веке в защиту многогласия - одного из старых способов искусственного "преодоления" Устава - приходское духовенство открыто заявило, что "благообразное пение может быть только в монастырях, а не в приходских церквах" [2.12, 289]. Раз не обязателен Устав, значит отпала надобность и в уставной мелодии. Таким образом, в конце XVII века знаменный распев, образно говоря, был без приговора выслан из приходских храмов. "Удалившись бегая и водворясь в пустыне", уставный распев, вместе с теми, кто чаях бога спасающаго: от малодушия и от бури (Пс.54, 8-9), нашел себе пристанище в тихих пустынных обителях, где и насельники, и богомольцы жили идеями Святой Церкви, молясь словами ее песнопений в соответствующих мелодиях. Таковы внешние (исторические) причины вытеснения знаменной мелодии из церковно-богослужебной практики соборных и приходских храмов нашего Отечества.