В 1877 ГОДУ Петр Ильич Чайковский писал своей богатой покровительнице Надежде Филаретовне Фроловской (фон Мекк) следующее: "Я очень часто бываю у обедни; литургия Иоанна Златоустого есть, по-моему, одно из величайших художественных произведений. Если следить за службой внимательно, вникая в смысл каждого обряда, то нельзя не умилиться духом, присутствуя при нашем православном богослужении. Я очень люблю также всенощное бдение. Отправиться в субботу в какую-нибудь древнюю небольшую церковь, стоять в полумраке, наполненном дымом ладана, углубляться в себя и искать в себе ответа на вечные вопросы: "для чего", "когда", "куда", "зачем", пробуждаться от задумчивости, когда хор запоет: "От юности моея мнози борют мя страсти", и отдаваться влиянию увлекательной поэзии этого псалма, проникаться каким-то тихим восторгом, когда отворятся царские врата и раздастся: "Хвалите Господа с небес", - о, все это я ужасно люблю, это одно из величайших моих наслаждений!"

Петр Чайковский, светский композитор, никогда, конечно, не был атеистом. Другое дело - как он верил? Уже из фразы, что литургия - "одно из величайших художественных произведений", можно заподозрить чрезмерную дань богослужебной эстетике. Подтверждением этого может также служить фраза из этого же письма: "Для меня она (Церковь. - Б.К.) сохранила очень много поэтической прелести".

В ином письме к Надежде Филаретовне, написанном незадолго до этого, Чайковский говорит: "Для меня ясно одно, это то, что теоретически Вы безвозвратно оторвались от Церкви и догматических верований. Я вижу, что путем многолетнего обдумывания Вы составили себе самостоятельный катехизис религиозно-философический. Но мне кажется, что вы ошибаетесь, говоря, что здание, построенное вами параллельно с разрушившимся зданием прежней слепой веры, прочно, сильно и вполне заменяет Вам религию. В том-то и заключается трагизм человека, склонного к скептицизму, что, порвавши связь с традиционными верованиями и ища, чем заменить религию, он тщетно кидается от одной философской теории к другой, мечтая найти в ней ту непобедимую силу в борьбе с жизнью, которою вооружены люди верующие. Что ни говорите, а верить, то есть верить не вследствие рутины и недостатка рассуждающей способности, а верить разумно, сумевши примирить все недоразумения и противоречия, внушаемые критическим процессом ума, есть величайшее счастье. Умный и в то же время верующий искренно человек (а ведь таких очень много) обладает такой броней, против которой совершенно бессильны всякие удары судьбы... Религия есть элемент примирения... Ваша собственная религия не приносит Вам того полного душевного мира, которым обладают люди, нашедшие в религии готовые ответы на все, что так мучит и терзает мыслящего и тонко чувствующего человека. И знаете что? Мне кажется, что Вы оттого сочувствуете моей музыке, что я всегда полон тоски по идеалу, так же точно, как и Вы. Наши страдания одинаковы, Ваши сомнения так же сильны, как и мои, мы одинаково с Вами плывем по безбрежному морю скептицизма, ища пристани и не находя ее. Не оттого ли моя музыка так родственна и так близка Вам?"

Переписка Чайковского с его покровительницей дает богатый материал для ответа на вопрос, как веровали наши соотечественники, по крайней мере, образованное сословие во второй половине XIX века.

Отношение Чайковского к Церкви во многом обусловливалось, конечно, "впитанными с молоком матери началами, привычками, традициями". "С одной стороны, - пишет он Надежде Филаретовне, - я еще связан крепкими узами с церковью, с другой - я, подобно Вам, давно уже утратил веру в догматы. Догмат о воздаянии в особенности кажется мне чудовищно несправедливым и неразумным. Я, как и Вы, пришел к убеждению, что если есть будущая жизнь, то разве только в смысле неисчерпаемости материи и еще в пантеистическом смысле вечности природы... Словом, я не могу понять личного бессмертия. Да и как мы можем себе представить вечную, загробную жизнь вечным наслаждением? Но для того, чтобы было наслаждение и блаженство, необходимо, чтобы была и противоположность его - вечная мука. Последнюю я отрицаю совершенно... Таким образом, в результате всех моих рассуждений, я пришел к убеждению, что вечной жизни нет. Но убеждение - одно, а чувство и инстинкт - другое. Отрицая вечную жизнь, я вместе с тем с негодованием отвергаю чудовищную мысль, что никогда, никогда не увижу нескольких дорогих покойников. Я, несмотря на победоносную силу моих убеждений, никогда не помирюсь с мыслью, что моя мать, которую я так любил и которая была таким прекрасным человеком, исчезла навсегда и что уж никогда мне не придется сказать ей, что и после 23 лет разлуки я все так же люблю ее... Итак, Вы видите, мой милый друг, что я весь состою из противоречий, и что, доживши до очень зрелого возраста, я ни на чем не остановился, не успокоил своего тревожного духа ни на религии, ни на философии. Право, было бы отчего с ума сойти, если б не музыка. Вот, в самом деле, лучший дар неба для блуждающего в потемках человечества. Она одна только просветляет, примиряет и успокаивает. Но это не соломинка, за которую только едва хватаешься, это верный друг, покровитель и утешитель, и ради его одного стоит жить на свете".

Как поучительна, вероятно, для всех времен эта борьба "автономного" рационального разума с душой-христианкой! "Я весь состою из противоречий". И, кажется, победа будет за душой: "несмотря на победоносную силу... убеждений" своего ума, композитор с возмущением отвергает мысль о мертвой материальности мира - "никогда не помирюсь с мыслью..." А что же адресат композитора, Надежда Филаретовна, мать 12 детей, овдовевшая 45 лет от роду в 1876 г.?

"У меня нет религии по общим пониманиям, - пишет она Чайковскому, - я не дошла до примирения, да и не нуждаюсь в нем. Я не сама разрушила свои бывшие верования... Жизнь разрушила их до основания, но параллельно возвела новое здание... Я составила себе новый кодекс религии, мне стало легко... Мои настоящие убеждения во многом напоминают школу пантеизма, но я не принадлежу всецело ни к одной из ее систем; я определяю свою религию как идеальный материализм... Мой бог есть мой нравственный идеал, которым я восхищаюсь, поклоняюсь ему и обожаю его... Мой рай и ад существуют только на земле, в жизни, и я нисколько не жалею о небесном блаженстве, потому что, когда я вижу на земле что-нибудь доброе, честное, хорошее, я так радуюсь, испытываю такое блаженство, какое вряд ли досталось бы в небе... В церковь мы никогда не ходим, только в два года один раз, когда говеем, и то делаем для примера прислуге (выделено мной. - Б.К.)... Матерь Божия мне симпатична только с той минуты, как стала матерью. Иисуса Христа я признаю единственным гением на земле, почитаю Его как человека идеи и высоко ставлю Его учение, хотя... Мученикам христианства я восторженно поклоняюсь".

Итак, можно заключить, что "религию отменили" не в 1917 г., отход от веры предков начался много раньше.

В другом письме она добавляет: "Моя вера есть вера в добро и правду, как я их понимаю, - бескорыстные, неподкупные, искренние..."

Следует отметить, что в результате тяжелой душевной драмы, связанной с взаимоотношениями с Чайковским, атеизм Надежды Филаретовны претерпит в конечном итоге сокрушительное поражение, созданное ею здание нового, материалистического мировоззрения рассыплется как карточный домик. Она уйдет в иной мир православной христианкой, ведя в последние годы своего земного пути строго церковную жизнь.

Прах ее ныне покоится (покоится ли?) под бетонной автомагистралью, проложенной, уж несомненно, убежденными материалистами прямо по кладбищу бывшего Новоалексеевского монастыря в районе метро "Красносельская". Думается, уместно было бы общине близлежащего действующего православного храма, сохранившегося от монастырского комплекса, поставить вопрос перед мировой общественностью о перенесении останков человека, которому мир во многом обязан музыкой великого композитора, в более пристойное место захоронения. Мировоззрение человека, его духовное устроение не является чем-то постоянным, оно меняется с течением времени. Уже в 1881 году Чайковский пишет Надежде Филаретовне: "В душу мою все больше и больше проникает свет веры. Да, милый друг, я чувствую, что все более и более склоняюсь к этому единственному оплоту нашему против всяких бедствий... Я уже часто нахожу неизъяснимое наслаждение в том, что преклоняюсь перед неисповедимою, но несомненною для меня премудростью Божьею. Я часто со слезами молюсь Ему (где Он, кто Он - я не знаю, но я знаю, что Он есть) и прошу Его простить меня и вразумить меня, а главное - мне сладко говорить Ему: Господи, да будет воля Твоя, ибо я знаю, что воля Его святая".

В 1883 г. в связи с кончиной одного из сыновей Надежды Филаретовны он ей пишет: "Я научился никогда не роптать на Бога, но постоянно молиться Ему за близких и дорогих мне людей".

Еще через год: "Ежечасно и ежеминутно благодарю Бога за то, что он дал мне веру в Него. При моем малодушии и способности от ничтожного толчка падать духом до стремления к небытию, что бы я был, если б не верил в Бога и не предавался воле Его?"

Петр Ильич писал церковные песнопения, из которых наиболее известна его литургия, исполняющаяся ежегодно, как вошло уже в традицию, 8 ноября в московском храме Всех скорбящих Радость на Большой Ордынке.

Хотя в свое время композитор сказал: "Я признаю некоторые достоинства за Бортнянским, Березовским и проч., но до какой степени их музыка мало гармонирует с византийским стилем архитектуры и икон, со всем строем православной службы", - однако эти слова, пожалуй, еще более приложимы и к его собственной церковной музыке. Говоря более определенно - это светская музыка с присущей ей данью эстетизму и мечтательности на религиозные темы. И если музыковеды относят "Литургию св. Иоанна Златоуста" Чайковского к шедеврам русской хоровой музыки, то это чисто музыкальная оценка.

"Секуляризация художественных образов у него (Чайковского. - Б.К.) поразительна по смелости", - отмечает в то же время Левашов, приводя в пример "Отче наш", где композитор "с беспримерной творческой дерзостью вводит фугато" на словах "хлеб наш насущный даждь нам днесь", в результате чего "возникает идея настойчивой народной жалобы".

Церковную музыку Чайковский сочинял, судя по его письмам, в периоды творческого застоя.

"Я влачу теперь жизнь серенькую, без вдохновений, без радостей, - пишет он фон Мекк в 1881 г. -...Перекладываю теперь с "Обихода" коренное пение всенощной службы на полный хор. Работа эта довольно интересна и трудна. Хочется сохранить во всей неприкосновенности древние церковные напевы, а между тем, будучи построены на гаммах совершенно особенного свойства, они плохо поддаются новейшей гармонизации. Зато если удастся выйти победителем из всех затруднений, я буду гордиться, что первый из современных русских музыкантов потрудился для восстановления первобытного характера и строя нашей церковной музыки".

Отечественная музыкальная медиевистика, наука о русском знаменном пении, была тогда еще в зачаточном состоянии, ее начало положила работа профессора Московской консерватории протоиерея Дмитрия Разумовского "О церковном российском пении", вышедшая в свет в 1867 г. весьма ограниченным тиражом. Эта книга, по-видимому, еще не дошла до Чайковского, судя по его прямо невежественным в отношении древнерусского пения словам о древних церковных напевах, которые, "будучи построены на гаммах совершенно особого свойства, плохо поддаются новейшей гармонизации".

Дело в том, что, как известно современной науке, знаменный распев имеет попевочную структуру, гаммы "совершенно особого свойства" здесь ни при чем. Впрочем, научная работа о попевочном строении русского знаменного распева "Осмогласие знаменного распева" прот. Владимира Металлова выйдет лишь в 1899 г. Ныне известно также, что гармонизация знаменного распева не есть возрождение древнего русского пения, это лишь использование знаменных напевов в рамках европейской мажорно-минорной системы, в то время как знаменный распев есть музыкальная система модальная, имеющая собственные законы и критерии. Гармонизация одноголосных знаменных напевов переводит их в план тонико-доминантовых отношений, это знаменный распев в изгнании, по выражению проф. Юрия Холопова.

Ныне ясно, что "восстановить первобытный характер и строй нашей церковной музыки" можно, лишь вернувшись к подлинно церковному стилю пения, то есть к модальной системе русского знаменного пения священника Федора Христианина, митрополита Варлаама Ростовского (Рогова), архимандрита Исайи (Лукошко) и многих других русских головщиков-распевщиков, вернувшись к тысячелетней традиции русского богослужебного пения.

24 мая 1881 г. Чайковский пишет из Каменки своей благодетельнице: "Я понемножку занимаюсь переложением с "Обихода" песнопений, употребляемых на всенощной службе. Это дело трудное, но если удастся, оно, может быть, окажет услугу нашей церковной музыке".

Письмо от 2 июня 1881 г.: "Моя серенькая, лишенная всяких светлых радостей жизнь идет по-старому... Я погрузился в наши церковные песнопения. Читаю "Историю русской церковной музыки", изучаю обиходные напевы, знакомлюсь с порядками богослужения и гармонизирую некоторые древние мелодии. Результатом всего этого будет "Всенощное бдение", положенное мною на четырехголосный хор. Не испытываю никаких поползновений к писанию... Призываю на Вас Божие благословение. Ваш Чайковский".

Будучи в том же году в Киеве, он имел возможность слушать лаврский хор. "Так как меня вообще очень интересует церковное пение, то я посещал здесь очень усердно церкви и в особенности Лавру. По воскресениям в Михайловском и Братском монастырях происходят торжественные архиерейские служения. Пение в этих двух монастырях славится, но я нашел его непозволительно скверным, с претензиями, с репертуаром каких-то концертных пьес, столь же банальных, сколько и неизящных. Другое дело - в Лавре; там поют на свой древний лад, с соблюдением тысячелетних традиций, без нот (значит, это был знаменный распев. - Б.К.), следовательно, без претензий на концертность, но зато что это за самобытное, оригинальное и иногда величественно прекрасное богослужебное пение. Между тем в публике считают лаврскую духовную музыку скверной и восхищаются сладкогласием других певческих хоровых песнопений.

Меня это оскорбляет и раздражает до последней степени. Тяжело сознавать свое бессилие помочь горю. Мои попытки поработать на пользу русской церковной музыки вызвали гонение. Моя обедня находится под запрещением. Когда два месяца тому назад в Москве совершена была заупокойная обедня по Николаю Григорьевичу (Рубинштейну. - Б.К.), то распорядители хотели, чтобы исполнена была моя обедня. Увы! я был лишен удовольствия услышать свою обедню, исполненную в церкви, ибо московское епархиальное начальство решительно воспротивилось этому. Архиерей Амвросий назвал ее католическою, он же в прошлом году в журнале "Русь" писал статьи о неприличии петь мою обедню в концертах, как это сделало Музыкальное общество. И вот я бессилен бороться против этих диких и бессмысленных гонений! Против меня люди, власть имеющие, упорно не хотящие допустить, чтобы луч света проник в эту сферу невежества и мракобесия".

Ныне ясно видно, как верны суждения Петра Ильича о пении киевского лаврского хора и сколь субъективно мнение о собственной церковной музыке. С другой стороны, намного ли более церковная музыка Чайковского является католической, чем иных композиторов, например Сарти, Бортнянского, Березовского?.. По крайней мере, он не обучался музыкальному искусству в Италии под руководством католиков, а последние обучались, да еще долгие годы. Логичней будет сам партесно-многоголосный концертный стиль церковного пения, заимствованный у Запада, признать неправославным, и тогда ясной станет схоластика споров о степени церковности того или иного многоголосного композиторского сочинения. В некоторых сегодняшних московских приходах в поисках подлинно церковного стиля богослужебного пения пустились в примитивизм (вот, дескать, мы итальянских концертов Бортнянского-Дегтярева не поем, у нас все строго).

Однако примитивизм как стиль песнопений так называемого придворного напева или иных монастырских не делает их тем самым более православными. Известный и авторитетный исследователь русского церковного пения Гарднер давал резко отрицательную характеристику придворного напева с его "крайней бедностью мелодии" в результате сокращений (служба не должна была продолжаться более одного часа, чтобы не утомлять придворных особ), когда "гласовое пение свелось к хоровому аккордовому чтению с краткими каденциями в конце фраз". Еще резче о придворном напеве отзывался Кастальский: "Это "простое" пение - убийца и религиозности, и музыки, и идеалов церковных... Это чистейшее мещанство... Из придворной сферы эта гадость разлилась по всей Руси неизбывно. Ведь ей не менее полутораста лет..."

И совершенно прав Кастальский в отношении сроков - хоровое аккордовое чтение началось с эпохи Петра I. Как пишет архим. Леонид (Кавелин), Петр I "иногда приказывал служить для него литургию "говорком" (то есть на возгласы служащего не петь, а отвечать протяженно)".

Следует отметить, что знаменный распев далек от примитива и отдельные его образцы при стопроцентном православии весьма богаты как по музыкальной форме, так и по сложности и трудности исполнения.

Пение в Братском киевском монастыре настолько раздражало Чайковского, что в 1882 г. он пишет по этому поводу письмо ректору (епископу) Киевской духовной академии.

"Ваше Преосвященство... Я не живу в Киеве, но раза два или три в год бываю там проездом, каждый раз при этом я стараюсь попасть в Киев в воскресенье утром, дабы быть в Братском монастыре у поздней обедни... Пение хора Братского монастыря... славящееся в Киеве, как необыкновенно прекрасное, меня раздражает, огорчает, даже ужасает... Вследствие рокового стечения обстоятельств, у нас с конца прошлого века установился приторно-слащавый стиль итальянской школы музыки XVIII века, не удовлетворяющий, по моему мнению, вообще условиям церковного стиля, но в особенности не сродный духу и строю нашего православного богослужения. Это тем более прискорбно, что до нас дошли коренные напевы древнерусской церкви, носящие в себе все элементы не только общей музыкальной красоты, но и совершенно самобытного церковно-музыкального искусства... Истории не переделаешь, и я поневоле мирюсь с установившимся стилем церковной музыки, даже до того, что не погнушался взять на себя редакцию нового издания сочинений Бортнянского, этого все-таки даровитого виновника столь ложного, на чуждой почве построенного, направления, по коему пошло близко принимаемое мною к сердцу дело... (Но) есть явления столь странные, столь ненормальные, что нельзя не возмущаться. Скрепя сердце выслушал я в минувшее воскресенье то странное мазуркообразное, до тошноты манерное, тройное "Господи, помилуй", которое хор Братского монастыря пел во время сугубой ектении... Когда закрылись царские врата и певчие поспешно, на один аккорд, пропели "Хвалите Господа с небес" (в знаменном распеве причастен - протяжно-величественная мелодия, по характеру полностью соответствующая этому одному из ключевых узлов литургии. - Б.К.), как бы слагая с себя тяжкую обузу хвалить Господа, ввиду своего долга угостить публику концертной музыкой, и стали, собравшись с силами, исполнять бездарно-пошло сочиненный, преисполненный неприличных для храма вокальных фокусов, построенный на чужой лад, длинный, бессмысленный, безобразный концерт, я чувствовал прилив негодования, которое, чем дальше пели, тем больше росло... Еще если бы они, по крайней мере, ограничились исполнением концертов Бортнянского. Эти последние тоже нерусские, в них тоже вошли совершенно светские, даже сценические оперные приемы, но в них все же соблюдено приличие, да наконец, они написаны во всяком случае даровитым и одушевленным искренним религиозным чувством музыкантом... Но то, что мне пришлось слышать в последнее воскресенье, столь же кощунственно-неприлично, сколь ничтожно и жалко в музыкальном отношении... Когда я выходил из храма Божия, гонимый оттуда оскорбившими слух и дух мой музыкальными штуками, ловко исполненными хором Братского монастыря, вместе со мной суетливо выходила из церкви и целая толпа людей, судя по внешности, образованных, принадлежащих к высшим сословиям. Но уходили они по совсем другим соображениям. Из слов их я понял, что это были господа, пришедшие в церковь не для молитвы, а для потехи. Они были довольны концертом и очень хвалили певчих и регента. Видно было, что только ради концерта они и пришли, и как только кончился он, - их потянуло из церкви. Они именно публика - не молиться они приходили, а для того. чтобы весело провести полчаса времени... Неужели Православная Церковь должна служить, между прочим, и целям пустого времяпрепровождения для пустых людей?"

Впрочем, посещение Чайковским Братского киевского монастыря в 1878 г. дало ему иные впечатления, о чем он сообщал Надежде Филаретовне: "Вчера утром был на Подоле, в Братском монастыре, на архиерейской службе и вынес чрезвычайно сильное впечатление и от чудной церкви и от необыкновенно благолепной службы. Когда присутствуешь на подобного рода службе, понимаешь всю неизмеримую силу религии для народа. Она заменяет народу все то, что мы находим в искусстве, в философии и науке, она дает возможность бедному народу от времени до времени возвышаться до сознания своего человеческого достоинства. Правду сказал деист Вольтер, что если бы не было религии il faudrait l`inventer".

И, наконец, юмористический эпизод из жизни Чайковского когда великий музыкант был церковным регентом в Страстную Пятницу (или Субботу) 18 апреля 1880 г. в Каменке, имении его сестры под Киевом.

"Сегодня я дебютировал в качестве церковного регента. Сестра хотела, чтобы мы сегодня пели при выносе Плащаницы "Благообразный Иосиф". Достали ноты, образовали квартет из сестры, Тани, Анатолия и меня и приготовили этот тропарь, переложенный Бортнянским. Дома пение шло хорошо, но в церкви Таня спуталась, а за ней и все. Несмотря на тщетные мои усилия восстановить порядок, пришлось остановиться, не докончив. Сестра и Таня безмерно огорчены этим эпизодом, но в воскресенье представится случай загладить наш позор во время обедни. Я взялся разучить с ними седьмой номер "Иже херувимы "Бортнянского и "Отче наш" из моей литургии". Прочитав это, вероятно, многие регенты с облегчением и удовлетворением вздохнут: "Ну уж если Чайковский..."

Отдыхая летом 1880 г. в Браилове, имении фон Мекк, он пишет ей оттуда: "Был сегодня и в монастырской православной и в новой католической церкви. Есть в пении здешних монашенок одна вещь, которая меня, как, впрочем, и во всех других русских церквах, раздражает до крайности. Это доминантсептаккорд в положении септима, которым у нас до крайности злоупотребляют. Нет ничего более антимузыкального, менее подходящего к православной церкви, как этот пошлый аккорд, введенный в прошлом столетии разными г.г. Галуппи, Сарти, Бортнянским и до того въевшийся в наше церковное пение, что без него не споют ни одного "Господи помилуй". Аккорд этот напоминает ручную гармонику, в которой кроме его и тоники никаких других гармоний нет. Он искажает естественность голосоведения, он расслабляет, опошливает церковное пение". Чтобы исправить церковное пение, Чайковский призывал вернуться к "седой старине", к древнему знаменному распеву, высоко оценивая его и в чисто музыкальном, и в церковном отношении. Слышанное им знаменное пение, пусть уже в размытой традиции, в Братском монастыре и в Успенском Кремлевском соборе восхищало его своей самобытностью и величием.

"В первый раз в жизни, - пишет он из Парижа фон Мекк в 1883 г.,- пришлось мне провести страстную неделю и встретить Пасху вне России. Это для меня немалое лишение; с самых ранних лет я всегда особенно любил праздник этот испытываю чувство зависти, когда помышляю о тех, которые теперь встречают его в России... То, что Вы говорите о коммунизме, совершенно верно. Более бессмысленной утопии, чего-нибудь более несогласного с естественными свойствами человеческой натуры нельзя выдумать. И как, должно быть, скучна и невыносимо бесцветна будет жизнь, когда воцарится (если только воцарится) это имущественное равенство. Ведь жизнь есть борьба за существование, и если допустить, что борьбы этой не будет, то и жизни не будет, а лишь бессмысленное произрастание. Но мне кажется, что до сколько-нибудь серьезного осуществления этих учений еще очень далеко".

Вот еще интересные высказывания великого музыканта о Бортнянском. Из письма к Юргенсону: "Бортнянский был талант второстепенный, неспособный пролагать новые хотя бы тропинки... В его творениях все гладко, чисто, мило, но однообразно, как степь Херсонской губернии".

Из письма к Надежде Филаретовне: "Бортнянский был человеком с маленьким талантиком и очень плодовит. Он оставил массу произведений, из которых лишь очень немногие заслуживают внимания. Все остальное или посредственно или совсем плохо и пошло".

Было и такое письменное свидетельство Петра Ильича, датированное 7 апреля 1884 г.: "На этой неделе я был на многих церковных службах и испытал большое, можно сказать художественное наслаждение. Удивительно действует на душу православное богослужение, если оно обставлено так, как, например, в Храме Спасителя!"

"Исключительно яркий историко-бытовой документ", каковым, по словам одного из исследователей, является переписка Петра Ильича Чайковского с Надеждой Филаретовной фон Мекк (Фроловской), "сказочный роман в письмах" (их более тысячи), глубокие рассуждения о музыке, литературе, философии, дают также много интересных мыслей о религии и различных сведений о церковной жизни в России конца прошлого века.