Состояние богослужебного пения - это одна из наиболее болезненных и трудноразрешимых в практическом плане проблем современной церковной жизни. Проблема эта не нова: в России она то с большей, то с меньшей остротой дает о себе знать уже более 300 лет; и в настоящее время она по-прежнему далека от возможного положительного разрешения. У этого есть свои как объективные, так и субъективные причины.

Обращение к свидетельствам истории со всею очевидностью показывает, что складывавшаяся веками на основе духовно-аскетического опыта Церкви традиция русского богослужебного пения вследствие постепенного снижения общего уровня духовности, начиная с XVII века, стала приходить в упадок. Поначалу неприметная, а вскоре и явная (XVIII в.) секуляризация отечественных быта и культуры и развитие в них или откровенно мирского, или же мнимо духовного начал привели если не к полной утрате, то к значительной размытости в народном сознании святоотеческого критерия церковности. Вслед за этим вскоре последовало стремительное и сильное воздействие совне чуждых для православной религиозности западных, католических по преимуществу, влияний.

В церковном искусстве это проявилось с особенной наглядностью. Место православной канонической иконы, всегда служившей "окном в иной мир", стали занимать "мирские" по сути и выразительным средствам живописные на итальянский манер картины вполне светских по духу художников. Доходило до того, например, что по распоряжению Екатерины II из Успенского собора во Владимире был варварски выброшен иконостас работы преподобного Андрея Рублева и заменен новым - в стиле барокко, к тому же с изображением самой императрицы в виде святой Екатерины.

Подобная же подмена стала происходить и в богослужебном пении. Древние церковные распевы практически полностью вытесняются написанной придворными капельмейстерами так называемой "музыкой для церкви". Византийско-Московское певческое искусство подменяется подражательными итальянскими оперными перепевами.

Не секрет, что утрата истинной духовности всегда неминуемо оборачивается если не ее открытым и агрессивным отрицанием, то по крайней мере ее подделкой - ложной, искусственной религиозностью. Так случилось, например, в римо-католической традиции после разрыва ее со вселенским христианством. Наиболее ярко это иллюстрирует богослужебная практика католицизма, которая, по меткому наблюдению отца Павла Флоренского, насквозь "пропитана прелестными началами, стремлением подействовать на воображение. Отсюда... чувственный характер богослужения, драматизм, открытый алтарь (алтарь - сцена, литург - актер), пластика, чувственная музыка... эротизм и истеричность..."

К великому сожалению некоторые элементы подобного мнимо церковного начала проникли и в нашу отечественную богослужебную практику и, в частности, в богослужебное пение и достаточно прочно утвердились там. Сложилась весьма болезненная ситуация, очень точно описанная серьезным исследователем церковного пения И. Гарднером: "В результате неверных представлений о "церковном стиле" и ошибочных представлений о "молитвенности" в музыке, "личный вкус" (в отличие от соборного самосознания Церкви - ред.) склонялся именно или к ложно-патетическим, или сентиментальным, деланно плаксивого характера композициям, не имеющим ничего общего с действительной молитвенностью". Гармония между текстами песнопений и их мелодиями оказалась безнадежно разрушенной. Богослужебные тексты стали таким образом лишь ничего не значащим "сырьем в руках" "церковных" композиторов, материалом, заполняющим свободное пространство композиции. Интересно и то, что этот, в XIX веке уже почти повсеместно утвердившийся по России, деланный, мнимо церковный стиль не выдерживает критики не только с точки зрения православной духовной традиции, отличительной чертой которой является предельная трезвенность, но и с точки зрения неиспорченного эстетического вкуса. В этом отношении характерен отзыв П. И. Чайковского: "Техника Бортнянского, - читаем в одном из его писем, - детская, рутинная, но тем не менее это единственный из духовных композиторов, у которого она была. Все эти Ведели, Дехтеревы и т.п. любили по-своему музыку, но они были сущие невежды и своими произведениями причинили столько зла России, что и ста лет мало, чтобы уничтожить его. От столицы до деревни раздается слащавый стиль Бортнянского и увы! - нравится публике". А в другом месте знаменитый композитор писал: "Европеизм вторгся в нашу церковь в прошлом веке в виде разных пошлостей, как, например, доминант аккорд и т.п., и столь глубоко пустил корни, что даже в глуши, в деревне дьячки, учившиеся в городской семинарии, поют неизмеримо далеко ушедшее от подлинных напевов, записанных в нотном Обиходе..."

Признавая справедливость подобных оценок, необходимо вместе с тем осознать, что такое положение не может быть исправлено на уровне лишь композиторской одаренности и исполнительского профессионализма. Решение этой проблемы лежит значительно глубже. Ведь даже активные административные усилия церковного священноначалия - в прошлом веке, в частности, святителя Филарета (Дроздова), а в наше время святейшего патриарха Алексия I (Симанского) - не дали принципиального результата. Потому решение этой проблемы может быть найдено только в плоскости духовной практики, т. е. молитвенного делания. Традиция настоящего церковного пения рождалась из опыта правильной молитвы, и только на этой основе она может быть законно возрождена.

Богослужебное пение, как и вообще церковное искусство, не может оцениваться по критериям искусства светского и не должно рассматриваться исключительно сквозь призму естественного эстетического чувства. Светское искусство даже в высших своих образцах не способно возвыситься над лежащим, по слову апостола Иоанна Богослова, во зле падшим миром. Оно укоренено в нем, воспевает его, ему присущи все его болезненные противоречия. Церковное искусство имеет совсем другие корни. Оно рождается из опыта переживания иной, неземной, небесной реальности, той реальности, в которую светское искусство ввести не способно, в лучшем случае оно может лишь подвести к ее порогу. Церковное искусство обязано умерщвлять в себе все то, что для искусства мирского является питательной средой. Об этом еще на рубеже II-III веков в форме замечательного афоризма высказался Климент Александрийский: "Кто переселился на Сионскую гору (т. е. вступил в Церковь - ред.), тот должен отречься от Геликона" (гора в Греции, посвященная Апполону и музам - ред.).

Основной принцип церковного искусства, в частности в применении к богослужебному пению, ярко и точно выразил, обращаясь к афонским монахам, преподобный Григорий Синаит: "По ангельскому чину жизни вашей должно быть и пение ваше. Гласное пение есть указание на вопль умный внутри" (увы, нередко в наших храмах раздаются вопли безумные). Этими словами преподобный отец в соответствии с классической святоотеческой формулой - дух творит себе форму - указывает на теснейшую неразрывную связь между чином жизни христиан, т. е. их духовным состоянием и чином внешних форм, которые они создают. Поэтому само существование церковного пения необходимо сопряжено с православным духовным, аскетическим деланием, из него проистекает и им же и проверяется. Ведь если "гласное пение есть указание на вопль умный внутри", то ясно, что оно не может зародиться в той душе, которая не имеет в себе этого умного вопля, т. е. которая не имеет истинного духовного опыта. Таким образом можно сделать вполне однозначный вывод, что богослужебное пение нельзя рассматривать, как уже отмечалось, в категориях светской эстетики, хотя своя особого рода эстетика ему безусловно присуща. Церковное пение, как и настоящая церковная икона, - это не произведение искусства в собственном смысле, тем более не "украшение" богослужения для большей его, как нередко неверно понимается, торжественности, но одна из форм духовного делания, т. е. особая аскетическая дисциплина. Рожденное из святоотеческого опыта борьбы со страстями и последующего за ним опыта богообщения и выраженное имеющими музыкальное дарование подвижниками церковное пение призвано сообщать сердцам слушателей определенный молитвенный настрой, основой которого непременно должно быть покаянное чувство.

По мысли святителя Игнатия (Брянчанинова), первое познание человека в области духовной жизни, которому должно способствовать в том числе и церковное пение, "есть познание своей ограниченности, как твари; своей греховности и своего падения, как твари падшей. Этому познанию гармонирует чувство покаяния и плача". Вместе с тем святитель отмечает, что, не смотря на общий покаянный тон православного богослужебного пения, "не все церковные песнопения проникнуты плачем. Есть состояние духа, необыкновенно возвышенное, вполне духовное, при котором ум, а с ним и сердце останавливаются в недоумении пред своим невещественным видением... Это состояние высшего благоговения, соединенного со страхом; оно производится живым явлением величия Божия и останавливает все движения ума". Именно такое состояние должны сообщать человеческому духу песнопения, звучащие во время Евхаристического канона.

Можно с предельной уверенностью утверждать, что вышеозначенному аскетическому критерию богослужебного пения в полной мере соответствуют лишь древние, в первую очередь знаменный, распевы. Значительный элемент настоящего аскетизма и подлинной церковности присутствует и в так называемых монастырских распевах; сохраняется он и в обиходном осьмогласии. Хотя нужно заметить, что обе эти традиции создавались скорее как компромисс с нахлынувшей в наши храмы стихией партесного и концертного пения, по сути ниспровергающей всякое аскетическое начало вообще, нежели как чистое выражение православного сознания и православного духа.

Категоричность данного приговора можно подтвердить следующим наблюдением. По своей общей структуре унисонный знаменный распев представляет собой ряд звуков, которые образуют, условно говоря, некую линию, длящуюся во времени, т. е. вызывающую в нашем сознании ощущение исключительно временной длительности, никак не связанной с какими-либо пространственными представлениями образов материального мира. Это отсутствие пространственных ассоциаций рождает ощущение "неотмирности", "небесности" звучащего пения и способствует погашению действия страстей в человеческой душе. Страсти, как известно, в значительной мере теряют свою "жизнеспособность" при отсутствии образов и впечатлений падшего, страстного в своем нынешнем состоянии мира. Пение же многоголосное, тем более пение построенное на множестве разноплановых партий, неизбежно рождает в человеке те или иные пространственные, материальные, чувственные образы и ощущения. И если в первом случае в нашем сознании складывается представление о некоем нематериальном, чисто духовном процессе, то во втором - этот процесс обретает как бы телесность и вещественность. Характер православной молитвы предполагает мысленное отречение от образов "мира сего", т. е. полное отрешение ума от зримых материальных представлений и подавление в нем силы воображения. Истинная молитва должна быть, по слову святых отцов, "безвидна" и богослужебное пение призвано этому содействовать. Партесное или же тем более концертное пение производит противоположный эффект. В результате вместо непарительной, трезвенной, сосредоточенной, бесстрастной и покаянной молитвы возникает рассеянное, развлеченное скитание ума, сопровождаемое чувственными, душевными (а не духовными!) переживаниями сердца, что является принципиальным отвержением основ православной аскетики. Богослужебное пение таким образом не только не приносит должного плода, но и более того оказывает даже отрицательное воздействие. "Изнеженные напевы и плаксивые ритмы, - писал Климент Александрийский, - развращают нравы своим разнузданным и коварным искусством, незаметно вовлекая душу в разгул космоса". А преподобный Ефрем Сирин называл чувственные песнопения современных ему сирийских гностиков ядом, растворенным сладостью.

Как видим, данную проблему нельзя назвать праздной и надуманной, и равнодушие по отношению к ней приносит совсем не безобидные плоды. Поэтому все, от кого зависит ее положительное решение (а оно зависит в той или иной мере от каждого церковного человека), должны прилагать к этому самые деятельные усилия. Конечно, при этом нельзя забывать, что, как уже отмечалось, одними внешними, административными мерами создавшегося положения коренным образом не исправить. Тем более необходимо помнить, что методы самочинного реформирования в церковной жизни не только не эффективны, но и неуместны и вредны.

Для исправления этого положения нужны, во-первых, органическое возрождение певческих традиций духовного пения, во-вторых, особые духовное устроение и аскетический настрой церковного народа. Все это требует от каждого человека прежде всего принципиального пересмотра своего отношения к духовной жизни вообще, а в масштабах всего церковного общества для этого необходимы длительные сроки.

Значит, в первую очередь, наши усилия должны быть направлены к живому, неформальному возрождению аскетических принципов духовной жизни Православия на своем личном уровне. Общей же нормой для богослужебного пения на сегодняшний день может стать тот минимум, указывая на который, один из последних носителей святоотеческого духа игумен Никон (Воробьев) высказал такую мысль: если пение не может способствовать молитве, то уж по крайней мере не должно ей мешать. По-видимому, этого не сложно достичь при условии, что существующие ныне церковные хоры будут строго следовать принятому в Русской Церкви нотному Обиходу. Большего пока, наверное, не достичь, но то, что недостижимо в данный момент должно стать для нас желанной целью, о исполнении которой нужно скорбеть и молиться.