Вторая книга композитора Владимира Мартынова (М., <Филология>, 1997) воспринимается как продолжение предыдущей (История богослужебного пения. М., <Русские огни>, 1994) и явно подразумевает, что читатель уже находится в курсе <исходных принципов данной исторической концепции>. По словам автора, цель нового исследования - <преодоление музыковедческого заблуждения и доказательство того, что древнерусское пение входит в компетенцию богословия, литургики и аскетической антропологии>. Музыка как игра, говорит Мартынов, есть способ существования человека играющего, а богослужебное пение как молитва есть способ существования человека молящегося.

Согласно Мартынову, вся система знаменного распева базировалась на движениях аскетической практики и не имела дискретности нотной структуры. Каждое знамя было отражением молитвенного акта и не несло в себе физической природы звука. Мартынов называет первым принципом распева мелодическое воплощение молитвенного континуума. Внутренняя духодвижность Иисусовой молитвы - зерно, из которого разрастается дерево всей системы богослужебных текстов. Второй его принцип - вариационность, порожденная соединением текстов, принадлежащих к различным богослужебным кругам. Суточный, седмеричный и годовой круги образуют все новые и новые варианты, создавая неповторимое своеобразие текстового континуума. Связывающий, третий принцип - центонность (т.е. <лоскутность> или мозаичность), координирующая повторение и вариантность в едином эффекте изменяемой неизменяемости или неизменяемой изменяемости.

Далее автор переходит к трем видам молитвы, трем типам движений души и трем принципам организации звукового материала. Первый вид молитвы - <возведение ума на небо>, обращение человека к высшим небесным образам. Второй заключается в преодолении множественности сознания. Если в первом случае ум обращается к возвышенным, но внеположным ему образам, то во втором он как бы входит в самого себя, переключая внимание на сам процесс молитвы. Третий же есть <сведение ума в сердце>, когда ум проникает в область, недоступную никаким образам.

Каждый из видов молитвы порождает особое ощущение времени и собственные формы организации временных структур. Кругообразное движение соответствует третьему образу молитвы, ибо каждое повторение Иисусовой молитвы <возвращает к себе>. При втором ее образе борьба идет между принципами <постоянного возвращения к самому себе> и <постоянного ухода от себя к другому>, то есть между кругообразным и прямолинейным движением, что дает в результате спираль. Стремление же молящегося субъекта к молитвенному объекту обеспечивает прямолинейное движение души, которое характеризует первый образ молитвы.

Каждый из принципов организации звукового материала представляет собою материализацию определенного типа пространственно-временных отношений. Так, осмогласие с его кругообращением мелодических структур делает человека ангелоподобным, а богослужебное пение - ангельским, не по принципу внешнего сходства, но по принципу внутреннего структурного подобия. Суточный богослужебный круг входит в состав более обширных по времени богослужебных кругов. Это значит, что цельной, завершенной мелодической структурой является не отдельное песнопение, не отдельная служба и даже не отдельный богослужебный круг, но вся реально звучащая совокупность мелодий, образующая систему распева. Распев, воспроизводя форму круга мелодическими средствами, становится воплощением сакрально-символического типа пространственно-временных представлений.

Принцип концерта, напротив, выдвигает новый тип связи текста и мелодической структуры: здесь каждая конкретная мелодическая структура напрямую связана с конкретным текстом. Связь мелодии с текстом переходит со структурного уровня на уровень представлений и эмоций. Звук как проводник телесного начала просто несовместим с бестелесностью ангелов - вот почему строительной единицей принципа распева, имитирующего небесное пение, является не звук - тон, а, по определению автора, <тонема>, обозначающая не конкретный звук, но либо переход с одного звуковысотного уровня на другой, либо постоянное пребывание на одном и том же уровне. Последовательность тонем, не связанная никакой системой тяготений, вызывает ощущение не столько движения, сколько чистой длительности, переживание остановки времени, что осознается как соприкосновение с вечностью.

В третьей, последней главе книги речь идет об иконности богослужебного пения, о необходимых условиях его существования и, наконец, о невозможности его существования в условиях современного мира. Человек, чуждый аскетического опыта, не в состоянии увидеть разницу между музыкой и богослужебным пением, ибо их сосуществование в едином историческом пространстве затмевает их причастность к различным областям бытия.

Здесь автор переходит к судьбе древнерусской певческой системы в аспекте расцерковления мира. В XVII веке произошла смена парадигм сознания, культуры и мира. Простая и единая структура сознания, базис древнерусского мироощущения и мироустроения, превратилась в сложную и множественную структуру. Если раньше все земное должно было стать иконой небесного, то теперь все небесное должно стать лишь идеализацией земного. Земля как икона неба и небо как картина земли - вот две противоположные парадигмы культуры, порожденные двумя противоположными структурами сознания.

Исчезновение богослужебной певческой системы из церковной практики прошло незамеченным, ибо, по мнению Мартынова, само церковное сознание перестало ощущать разницу между богослужебным пением и музыкой. И то, что звучит ныне в церкви, есть не богослужебное пение, но музыка, приспособленная к нуждам богослужения.

Неординарная книга Мартынова являет пример научного подхода к проблеме древнерусского богослужебного пения с точки зрения православного исследователя. Но таким образом возникает парадокс: исследование подразумевает собой рассмотрение, по определению не строящееся на догмах и, следовательно, не могущее быть <право>-славным. Книга же декларирует подход, опирающийся на догматические аксиомы. При этом пессимизм расцерковления при диахроническом видении мировой истории кажется в какой-то степени обессмысливанием самой идеи спасения, обожения и возвращения духом к Создателю.

Мне представляется, что историческая концепция Мартынова может читаться по меньшей мере с двух точек зрения. С одной стороны, сегодняшнее прочтение немыслимо без разделения православного мира на <интегристов> и <новаторов>, что после прошлогоднего сожжения книг <западных> богословов в Екатеринбурге уменьшает кредит доверия к институту, предназначенному отражать небесную иерархию, но не поступающемуся своим экспансивным менталитетом, который вводит православный мир в конфликт, а весь христианский - в недоумение. С другой стороны, разделение само по себе приводит к владению, и с этой точки зрения как Мартынов, ратующий за четкое разграничение понятий музыки и пения, уводит нас от соединения, так и мы, с идеей религии <гуманной> против <интегральной>, являемся лишь скрытыми элементами разделения, чем компрометируется идея утверждения, а не навязывания истины.

В приоткрытой Мартыновым многоплановости богослужебного материала непосвященный читатель, привыкший к своей неотторжимости от сиюминутного молитвенного переживания, может быть, найдет ключ к пониманию всей запутанности церковного книжничества, в котором разбираются часто лишь регенты и псаломщики. В целом, книга Мартынова - отличное исследование и чтение для заинтересованных людей, и не мешало бы помечтать о ее переводе на французский и другие языки.