Всесвятая Троице, Боже и содетелю всего мира, поспеши и направи сердце мое начати с разумом и кончати делы благими, их же ныне хощу глаголати аз, недостойный. Разумея же свое невежество, припадая молю Ти ся, и еже от Тебя помощи прося: Господи, управи ум мой и утверди сердце мое не о глатолании устен стужатиси, но приготовитися на творение добрых дел, яже глаголю, да добрыми делы просвещен на судищи десныя Ти страны причастник буду со всеми избранными Твоими. И ныне, Владыко, благослови, да воздохнув от сердца и языком возглаголю Дионисия Ареопагита о Божественных именех, что есть Тебе, Богу, присносущные имена истинные, еже есть близостные, и что виновные, сиречь похвальные. Сия суть сущие: Сыи, Свет, Истинна, Живот. Только свойственных четыре, а виновных много, сия суть: Господь, Вседержитель, Непостижим, Неприступен, Трисиянен, Триипостасен, Царь Славы, Непостоянен, Огнь, Дух, Бог, и прочая.

По сему разумевай того же Дионисия о истинне: Себе бо отвержение -- истинны испадение; истинна бо сущее есть; аще бо истинна сущее есть, истинны испадение сущаго отвержение есть. От сущаго же Бог испасти не может и еже не быти - несть.

Мы же речем: потеряли новолюбцы сушество Божие испадением от истиннаго Господа, Святаго и Животворящаго Духа. По Дионисию, коли уж истинны испали, тут и сущаго отверглись. Бог же от существа Своего испасти не может, и еже не быти -- несть того в Нем: присносущен истинный Бог наш. Лучше бы им в Символе веры не глаголати Господа, виновнаго имени, а нежели истиннаго отсекати, в нем же существо Божие содержится. Мы же, правовернии, обоя имена исповедуем и в Духа Святаго, Господа истиннаго и животворящаго, света на шего, веруем, со Отцем и с Сыном поклоняемаго, за Него же стражем и умираем помощию Его Владычнею.

Тешит нас той же Дионисий Ареопагит, в книге ево писано: сей убо есть воистинну истинный християнин, зане истинною разумев Христа и тем богоразумие стяжав, исступив убо себе, не сый в мирском их нраве и прелести, себя же весть трезвящеся и изменена всякаго прелестнаго неверия, не токмо даже до смерти бедъствующе истинны ради, но и неведением скончевающеся всегда, разумом же живуще, и християне суть свидетельствуемы.

Сей Дионисий научен вере Христове от Павла-апостола, живый во Афинех, прежде, да же не приити в веру Христову, хитрость имый исчитати беги небесныя, егда же верова Христови, вся сия вмених быти яко уметы. К Тимофею пишет в книге своей сице глаголя: дитя, али не разумеешь, яко вся сия внешняя блядь ничтоже суть, но токмо прелесть, и тля, и пагуба. Аз проидох делом и ничто же обретох, токмо тщету.

Чтый да разумеет. Ищитати беги небесныя любят погибающии, понеже л ю б в и   и с т и н н ы я  н е п р и я ш а, в о  е ж е   с п а с т и с я   и м, и с е г о   р а д и  п о с л е т   и м   Б о г  д е й с т в о   л ь с т и, в о   е ж е   в е р о в а т и   им  л ж и,  д а   с у д   п р и и м у т  н е в е р о в а в ш и и   и с т и н н е,  н о  б л а г о в о л и ш а  о   н е п р а в д е. Чти о сем Апостол, 275.

Сей Дионисий, еще не приидох в веру Христову, со учеником своим во время распятия Господня быв в Солнечном граде и виде: солнце во тьму преложися и луна в кровь, звезды в полудне на небеси явилися черным видом. Он же ко ученику глагола: "Или кончина веку прииде, или Бог-Слово плотию стражет", -- понеже не по обычаю тварь виде изменену. И сего ради бысть в недоумении. Той же Дионисий пишет о солнечном знамении, когда затмится: есть на небеси пять звезд заблудных, еже именуются луны. Сии луны Бог положил не в пределех, якоже и прочии звезды, но обтекают по всему небу, знамение творя или во гнев, или в милость. Егда заблудница, еже есть луна, подтечет от запада под солнце и закроет свет солнечный, и то затмение солнцу за гнев Божий к людям бывает. Егда же бывает от востока луна подьтекает, и то, по обычаю шествие творяще, закрывает солнце.

А в нашей Росии бысть затмение солнцу в 162 году пред мором. Плыл Волгою-рекою архиепископ Симеон Сибирской, и в полудне тма бысть, перед Петровым днем недели за две; часа с три плачючи у берега стояли. Солнце померче, от запада луна подътекала, являя Бог гнев свой к людям. В то время Никон-отступник веру казил и законы церковныя, и сего ради Бог излиял фиял гнева ярости своея на Русскую землю; зело мор велик был, неколи еще забыть, вси помним. Паки потом, минув годов с четырнатцеть, вдругоряд затмение солнцу было в Петров пост, в пяток, в час шестый тма бысть, солнце померче, луна от запада же подтекала, гнев Божий являя. Протопопа Аввакума, беднова горемыку, в то время с прочими в соборной церкви власти остригли и на Угреше в темницу, проклинав, бросили.

Верный да разумеет, что делается в земли нашей за нестроение церковное и разорение веры и закона. Говорить о том престанем, в день века познано будет всеми, потерпим до тех мест.

Той же Дионисий пишет о знамении солнца, како бысть при Исусе Наввине во Израили. Егда Исус секий иноплеменники и бысть солнце противо Гаваона, еже есть на полднях, ста Исус крестообразно, сиречь разпростре руце свои, и ста солнечное течение, дондеже враги погуби. Возвратилося солнце к востоку, сиречь назад отбежало, и паки потече, и бысть во дни том и в нощи тритцеть четыре часа, понеже в десятый час назад отбежало, так в сутках десеть часов прибыло. И при Езекии царе бысть знамение: оттече солнце назад во вторый на десеть час дня, и бысть во дни и в нощи тридесять шесть часов. Чти книгу Дионисиеву, там пространно уразумеешь.

Он же Дионисий пишет о небесных силах, возвещая, како хвалу приносят Богу, разделяяся деветь чинов на три троицы. Престоли, херувими и серафими, освящение от Бога приемля, сице восклицают: "Благословена слава от места Господня!" И чрез их преходит освящение на вторую троицу, еже есть господьства, начала, власти. Сия троица, славословя Бога, восклицают: "Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!" По алъфавиту, "аль" Отцу, "иль" Сыну, "уия" Духу Святому. Григорий Низский толкует: "Аллилуйя хвала Богу", а Василий Великий пишет: "Аллилуйя ангельская речь, человечески рещи слава тебе, Боже". До Василия пояху во церкви ангельския речи: "Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!" Егда же бысть Василий, и повеле пети две ангельския речи, а третью человеческую, сице: "Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже". У святых согласно у Дионисия и у Василия: трижды воспевающе, со ангелы славим Бога, а не четырежи по римской бляди; мерско Богу четверичное воспевание сицевое: "Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже". Да будет проклят сице поюще с Никоном и с костелом римским! Паки на первое возвратимся. Третьяя троица, силы, архангели, ангели, чрез среднюю троицу освящение приемля, поют: "С в я т, с в я т, с в я т Г о с п о д ь С а в а о ф, и с п о л н ь н е б о и з е м л я с л а в ы е г о".

Зри тричислено и се воспевание. Пространно пречистая Богородица, протолковала о аллилуии, явилась Василию, ученику Ефросина Псковскаго. Велика во "аллилуии" хвала Богу, а от зломудръствующих досада велика: по-римски Троицу святую в четверицу глаголют, Духу и от Сына исхождение являют. Зло и проклято се мудрование Богом и святыми! Правоверных избави, Боже, сего начинания злаго о Христе Исусе, Господе нашем, емуже слава ныне и присно и во веки веком. Аминь.

Афонасий Великий рече: "Иже хощет спастися, прежде всех подобает ему держати кафолическая вера, еяже аще кто целы и непорочны не соблюдает, кроме всякаго недоумения, во веки погибнет. Вера же кафолическая сия есть, да единаго Бога в Троице и Троицу во единице почитаем, ниже сливающе составы, ниже существо разделяюще. Ин бо есть состав Отечь, ин Сыновен, ин Святаго Духа, но Отчее, и Сыновнее, и Святаго Духа едино божество, равна слава, соприсносущно величество; яков Отец, таков Сын, таков и Дух Святый". Вечен Отец, вечен Сын, вечен и Дух Святый; не создан Отец, не создан Сын, не создан и Дух Святый, Бог Отец, Бог Сын, Бог и Дух Святый. Не три бози, но един Бог, не три несозданнии, но един несозданный; равне: вседержитель Отец, вседержитель Сын, вседержитель и Дух Святый; подобие: непостижим Отец, непостижим Сын, непостижим и Дух Святый; не три вседержители, но един вседержитель, един непостижимый. "И в сей святей Троице ничто же первое или последнее, ничто же более или мнее, но целы три составы и соприсносущны суть себе и равны". "Особно бо есть Отцу нерождение, Сыну же рождение, а Духу Святому исхождение, обще же им Божество и царство".

Нужно бо есть побеседовати и о вочеловечении Бога Слова к вашему спасению. За благость щедрот излия себе от отеческих недр Сын, Слово Божие, в деву чисту богоотроковицу, егда время наставало, и воплотився от Духа Свята и Марии девы вочеловечився, нас ради пострадал, и воскресе в третий день, и на небо вознесеся, и седе одесную величествия на высоких, и хощет паки приити судити и воздати комуждо по делом его, его же царствию несть конца.

И сие смотрение в Бозе бысть прежде, да же не создатися Адаму, прежде, да же не вообразитися. Рече Отец Сынови: "Сотворим человека, по образу нашему и по подобию". И отвеща другий: "Сотворим, Отче, и преступит бо". И паки рече: "О, единородный мой! О, свете мой! О, Сыне и Слове! О, сияние славы моея! Аще промышляеши созданием своим, подобает ти облещися в тлимаго человека, подобает ти по земли ходити, апостолы восприяти, пострадати и вся совершити". И отвеща другий: "Буди, Отче, воля твоя!" Посем создася Адам, и прочая. Аще хощеши пространно разумети, чти "Маргарит", "Слово о вочеловечении", тамо обрящеши. Аз кратко помянул, смотрение показуя. Сице всяк веруяй в онь не постыдится, а не веруяй осужден будет и во веки погибнет, по вышереченному Афонасию. Сице аз, протопоп Аввакум, верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю.

Рождение же мое в нижегороцких пределех, за Кудмою рекою, в селе Григорове. Отец ми бысть священник Петр, мати Мария, инока Марфа. Отец мой прилежаше пития хмельнова, мати же моя постница, и молитвеница бысть, всегда учаше мя страху божию. Аз же, некогда видев у соседа скотину умершу, в той нощи воставше, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть; и с тех мест обыкох по вся нощи молитися. Потом мати моя овдовела, а я осиротел молод, и от своих соплеменник во изгнаннии быхом. Изволила, мати меня женить.

Аз же пресвятей Богородице молихся, да даст ми жену помощницу ко спасению. И в том же селе девица, сиротина же, безпрестанно во церковь ходила, имя ей Анастасия. Отец ея был кузнец, именем Марко, богат гораздо, а егда умре, после ево вся истощилося. Она же в скудости живяше и моляшеся Богу, да же сочетается за меня совокуплением брачным. И бысть по воли Божии тако.

Посем мати моя отиде к Богу в подвизе велице. Аз же от изгнания преселихся во ино место. Рукоположен во дьяконы дватцети лет з годом; и по дву летех в попы поставлен; живый в попех осм лет и потом совершен в протопопы православными епископы; тому дватцеть лет минуло, и всего тритцеть лет, как священство имею, а от рода на шестой десяток идет.

Егда, аз в попех был, тогда имел у себя детей духовных много, по се время сот с пять или шесть будет. Не почивая аз, грешный, прилежа во церквах, и в домах, и на распутиях, по градом и селам, еще же и во царствующем граде, и во стране Сибирской, проповедуя и уча слову Божию, годов будет тому с полтретьятцеть.

А егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица, многими грехми обременена, блудному делу и малакии всякой повинна, нача мне, плакавшеся, подробну возвещати во церкви, пред Евангелием стоя. Аз же, треокаянный врач, слышавше от нея, сам разболевся, внутрь жгом огнем блудным, и горко мне бысть в той час. Зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил правую руку на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжежение. И отпустя девицу, сложа с себя ризы, помолясь, пошел в дом свой зело скорбен. Время же яко полнощи, и пришед в свою избу, плакався пред образом Господним, яко и очи опухли, и моляся прилежно, да же отлучит мя Бог от детей духовных, понеже бремя тяшко, не могу носити. И падох на землю на лицы своем, рыдаше горце, и забыхся, лежа, не вем как. Плачю, а очи сердечнии при реке Волге. Вижу: пловут стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы, и все злато. По единому кормщику на них сидельцов. И я спросил: "Чьи корабли?" И оне отвещали: "Лукин и Лаврентиев". Сии быша ми духовныя дети, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончались богоугодне. А се потом вижу третей корабль, не златом украшен, но разными красотами испещрен красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо, егоже ум человечь не вместит красоты его и доброты; юноша светел, на корме сидя, правит; бежит ко мне из-за Волги, яко пожрати мя хощет. И я вскричал: "Чей корабль?" И сидяй на нем отвещал: "Твой корабль. На, плавай на нем, коли докучаешь, и з женою, и з детьми". И я вострепетах, и, седше, разсуждаю: "Что се видимое? И что будет плавание?"

А се, по мале времени, по писанному, о б ь я ш а м я б о л е з н и с м е р т н ы я, б е д ы а д о в ы о б ы д о ш а м я, с к о р б ь и б о л е з н ь о б р е т о х. У вдовы начальник отнял дочерь. И аз молих его, да же сиротину возвратит к матери. И он презрев моление наше, воздвиг на меня бурю, и у церкви, пришед сонмом, до смерти меня задавили. И аз лежал в забыти полчаса и больши, паки оживе Божиим мановением. Он же, устрашася, отступился мне девицы. Потом научил ево дьявол: пришел во церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я молитву говорю в то время.

Таже ин начальник во ино время на мя разсвирепел: прибежав ко мне в дом, бив меня, и у руки, яко пес, огрыз персты, и егда наполнилась гортань ево крови, тогда испустил из зубов своих мою руку и, меня покинув, пошел в дом свой. Аз же, поблагодаря Бога, завертев руку платом, пошел к вечерне. И на пути он же наскочил на меня паки со двема пистольми и запалил ис пистоли. И Божиим мановением на полке порох пыхнул, а пистоль не стрелила. Он же бросил ея на землю и из другия запалил наки.

Божия же воля так же учинила: пистоль и та не стрелила. Аз же прилежно, идучи, молюсь Богу, осенил ево больною рукою и поклонился ему. Он меня лает, а я ему говорю: "Благодать во устнех твоих, Иван Родионович, да будет". Посем двор у меня отнял, а меня выбил; всево ограбя, на дорогу хлеба не дал.

В то же время родился сын мой Прокопей, что ныне сидит с матерью и з братом в земле закопан. Аз же, взяв клюку, а мать - некрещенова младенца, пошли з братьею и з домочадцы, амо же Бог наставит, а сами, пошед, запели божественныя песни, евангельскую стихеру; большим роспевом: "На гору учеником идущим за земное вознесение предста Господь, и поклонишася ему" всю до конца, а пред нами образы несли. Певцов в дому моем было много; поюще, со слезами на небо взираем; а провождающии жители того места, мужи, и жены, и отрочата, множество парода, с рыданием, плачюще и сокрушающе мое сердце, далече нас провожали в поле. Аз же, на обычном месте став и хвалу Богу воздав, поучение прочет и благословя, насилу в домы их возвратил, а з домашними впред побрели. И на пути Прокопья крестили, яко каженика Филипп древле.

Егда же аз прибрел к Москве к духовнику цареву, протопопу Стефану, и к другому протопопу, к Неронову Иванну, они же обо мне царю известиша, и с тех мест государь меня знать почал.

Отцы же з грамотою паки послали меня на старое место. И я притащился - ано и стены разорены моих храмин. И я паки позавелся, а дьявол и паки воздвиг бурю. Приидоша в село мое плясовые медведи з бубънами и з домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя; изгнал их, и хари и бубны изломал на поле един у многих, и медведей двух великих отнял; одново ушиб, и паки ожил, а другова, отпустил в поле. И за сие меня боярин Василей Петрович Шереметев, едучи в Казань на воеводство в судне, браня много и велел благословить сына своего, бритобратца. Аз же не блатословил, видя любодейный образ. И он меня велел в Волгу кинуть, и, ругав много, столкали с судна.

Таже ин начальник на мя разсвирепев, приехав с людми ко двору моему, стрелял из луков и ис пищалей с приступом. А я в то время запершися молился ко Владыке: "Господи, укроти ево и примири имиже веси судбами". Он же побежал от двора, гоним Святым Духом. Таже в нощь ту прибежали от него, зовут меня к нему со слезами: "Батюшко-государь, Евфимей Стефанович при кончине и кричит неудобно, бьет себя и охает, а сам говорит: Дайте батька Аввакума, за него меня Бог наказует!" И я чаял обманывают меня, ужасеся дух мой во мне, а се помолил Бога сице: "Ты, Господи, изведый мя из чрева, матере моея, и от небытия в бытие мя устроил! Аще меня задушат, причти мя с митрополитом Филиппом Московским; аще ли зарежут, и ты, Господи, причти мя з Захариею-пророком; аще ли посадят в воду, и ты, Владыко, яко и Стефана Пермъскаго; паки свободишь мя!" И, молясь, поехал в дом к нему; Евфимию. Егда же привезоша мя на двор, выбежала жена ево Неонила, ухватила меня под руку, а сама говорит: "Поди-тко, государь наш батюшко, поди-тко, свет наш кормилец". И я сопротив: "Чюдно! Давеча был блядин сын, а топерва батюшко миленькой! Большо у Христа-тово остра шелепуга та, скоро повинился муж твой!" Ввела меня в горницу - вскочил с перины Евфимей, пал пред ногама моима, вопит неизреченно: "Прости, государь, согрешил пред Богом и пред тобою", а сам дрожит весь. И я ему сопротиво: '"Хощеши ли впредь цел быти?" Он же, лежа, отвещал: "Ей, честный отче!" И я рекл: "Востани! Бог простит тя". Он же наказан гораздо, не мог сам востати. И я поднял, и положил ево на постелю, и исповедал, и маслом священным помазал, и бысть здрав.

Так Христос изволил. И з женою быша мне дети духовные, изрядныя раби Христовы. Так-то Господь гордым противится, смиренным же дает благодать.

Помале инии паки изгнаша мя от места того. Аз же сволокся к Москве, и Божиею волею государь меня велел поставить в Юрьевец Повольской в протопопы. И тут пожил немного только осм недель. Дьявол научил попов, и мужиков и баб: пришли к патриархову приказу, где я духовныя дела делал, и, вытаща меня ис приказу собранием, человек с тысящу и с полторы их было, среди улицы били батожьем и топтали. И бабы были с рычагами, грех ради моих убили замертва и бросили под избной угол. Воевода с пушкарями прибежал и, ухватя меня, на лошеди умчал в мое дворишко, и пушкарей около двора поставил. Людие же ко двору приступают, и по граду молва велика. Наипаче же попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: "Убить вора, блядина сына, да и тело собакам в ров кинем!"

Аз же, отдохня, по трех днях ночью, покиня жену и дети, по Волге сам-третей ушел к Москве. На Кострому прибежал ано и тут протопопа же Даниила изгнали. Ох, горе! Везде от дьявола житья нет!

Приехал к Москве, духовнику показался. И он на меня учинился печален: "На што-де церковь соборную покинул?" Опять мне другое горе! Таже царь пришел ночью к духовнику благословитца, меня увидял тут опять кручина: "На што-де город покинул?" А жена и дети, и домочадцы, человек з дватцеть, в Юрьевце остались, неведомо живы, неведомо прибиты. Тут паки горе!

Посем Никон, друг наш, привез из Соловков Филиппа митрополита. А прежде его приезду Стефан духовник моля Бога и постяся седмицу з братьею, и я с ними тут же, о патриархе, да же даст Бог пастыря ко спасению душ наших; и с митрополитом Корнилием Казанским написав челобитную за руками, подали царю и царице о духовнике Стефане, чтоб ему быть в патриархах. Он же не восхотел сам и указал на Никона митрополита. Царь ево и послушал, и пишет к нему послание навстречю: "Пресвященному Никону, митрополиту Новгороцкому и Великолуцкому и всеа Русии, радоватися", и прочая. Егда же приехал, с нами, яко лис: челом да здорово! Ведает, что быть ему в патриархах, и чтоб откуля помешка какова не учинилась. Много о тех кознях говорить! Царь ево на патриаршество зовет, а он бытто не хочет. Мрачил царя и людей, а со Анною по ночам укладывают, как чему быть. И много пружався со дьяволом, взошел на патриаршество Божиим попущением, укрепя царя своим кознованием и клятвою лукавою.

Егда бысть патриархом, так нас и в Крестовую не стал пускать. А се и яд отрыгнул: в Пост великой прислал память казанъскому протопопу Иванну Неронову, а мне был отец духовной, я все у нево и жил в церкве; егда куды отлучится, ино я ведаю церковь. И к месту говорили на дворец ко Спасу, да я не порадел или Бог не изволил. Народу много приходило х Казанъской, так мне любо поучение чол безпрестанно. Лишо о братьях родных духовнику поговорил, и он их в Верху у царевны, а инова при себе жить устроил, попом в церкве. А я сам, идеже людие снемлются, там слово Божие проповедал, да при духовникове благословении и Неронова Иванна тешил над книгами свою грешную душу о Христе Исусе.

Таже Никон в памети пишет: "Год и число. Но преданию-де святых отец и апостол, не подобает метания творити на колену, но в пояс бы вам класть поклоны, еше же и трема перъсты бы есте крестились". Мы, сошедъшеся со отцы, задумалися; видим, яко зима хощет быти; сердце озябло, и ноги задрожали. Неронов мне приказал церковь, а сам скрылся в Чюдов, седмицу един в полатке молился. И там ему от образа глас бысть во время молитвы: "Время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати!"

Он же мне плачючи сказал, таже епископу Коломенскому Павлу, егоже Никон напоследок в новогороцких пределех огнем зжег, потом Даниилу, Костромъскому протопопу, и всей сказал братье. Мы же з Данилом, ис книг написав выписки о сложении перъст и о поклонех, и подали государю, много писано было. Он же не вем, где скрыл их, мнит ми ся Никону отдал.

После тово вскоре, схватав Никон Даниила, остриг при царе за Тверскими вороты и, содрав однарятку, ругав, отвел в Чюдов, в хлебню, и, муча много, сослал в Астрахань. Возложа на главу там ему венец тернов, в земляной тюрме и уморили. Тоже другова темниковского протопопа Даниила, посадил у Спаса на Новом. Таже Неронова Иванна, в церкве скуфью снял и посадил в монастыре Симанове и после на Вологду сослал в Спасов Каменной монастырь, потом в Кольской острог.

Посем меня взяли от всенощнаго, Борис Нелединской со стрельцами; человек со мною с шестьдесят взяли; их в тюрму отвели, а, меня на патриархове дворе на чеп посадили ночью. Егда же розсветало, в день неделный, посадили меня на телегу, ростеня руки, и везли от патриархова двора до Андроньева монастыря. И тут на чепи кинули в темную полатку; ушла вся в землю. И сидел три дни, ни ел, ни пил; во тьме сидя, кланялъся на чепи, не знаю на восток, не знаю на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши, и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно. Таже во исходе третьих суток захотелося есть мне; после вечерни ста, предо мною, не вем человек, не вем ангел, и по се время не знаю, токмо в потемках, сотворя молитву и взяв меня за плечо с чепью, к лавке привел и посадил, и лошку в руки дал, и хлебца немношко, и штец дал похлебать, - зело прикусны, хороши! и рекл мне: "Полно, довлеет ти ко укреплению!" И не стало ево. Двери не отворялись, а ево не стало. Чюдно только человек, а что же ангелу ино везде не загорожено.

Наутро архимарит з братьею вывели меня, журят мне: "Что патриарху не покорисся?" И я от Писания ево браню. Сняли большую чепь и малую наложили. Отдали чернъцу под начал, велели в церковь волочить. У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, и за чеп торъгают, и в глаза плюют. Бог их простит в сии век и в будущий, не их то дело, но дьявольское.

Тут же в церкве у них был наш брат подначалной, ис Хамовников, пьянъства ради предан бесом, и гораздо бесился, томим от бесов. Аз же зъжалихся, грешной, об нем, в обедню, стоя на чепи, Христа-света и пречистую Богородицу помолил, чтоб ево избавили от бесов. Господь же ево, беднова, и простил, бесов отгнал. Он же целоумен стал, заплакав и ко мне поклонился до земли; я ему заказал, чтоб про меня не сказал никому; людие же не догадалися о сем, учали звонить и молебен петь.

Сидел я тут четыре недели.

После меня взяли Логина, протопопа Муромского. В соборной церкве при царе остриг ево овчеобразный волк, в обедню, во время переноса, егда снял у архидьякона со главы дискос и поставил на престоле тело Христово, а с чашею архимарит чюдовъской Ферапонт вне олътаря при дверех царъских стоял. Увы, разсечення телу и крови владыки Христа! Пущи жидовъскаго действа игрушка сия! Остригше, содрали с Логина однарятку и кафтан. Он же разжегъся ревностию божественнаго огня, Никона порицая, и чрез порог олътарной в глаза ему плевал, и распоясався, схватя с себя рубашку, во олътарь Никону в глаза, бросил.

Чюдно! Растопоряся рубашка покрыла дискос с телом Христовым и престол. А в то время и царица в церкве была. На Логина же возложа чепь и потаща ис церкви, били метлами и шелепами до Богоявленскаго монастыря. И тут кинули нагова, в полатку, и стрельцов на карауле накрепко учинили. Ему же Бог в ту нощ дал новую шубу да шапку. И наутро Никону сказали. Он же, разсмеявся, говорит: "Знаю су я пустосвятов тех!" И шапку у него отнял, а шубу ему оставил.

Посем паки меня из монастыря водили пешева на патриархов двор, по-прежнему ростяня руки. И, стязався много со мною, паки отвели так же. Таже в Никитин день со кресты ход, а меня паки против крестов везли на телеге и привезли к соборной церкви стричь меня так же. И держали на пороге в обедню долго. Государь сошел с места и, приступя к патриарху, упросил у нево, и, не стригше, отвели в приказ Сибирской, и отдали дьяку Третьяку Башмаку, что ныне с нами стражет же за православную веру, Саватей-старец, сидит в земляной тюрме у Спаса на Новом. Спаси ево, Господи, и тогда мне добро делал.

Таже послали меня в Сибирь в ссылку з женою и детми. И колико дорогою было нужды, тово всево говорить много, разве малое помянуть. Протопопица родила младенца, больную в телеге и потащили. До Тобольска три тысячи верст, недель с тринатцеть волокли телегами и водою, и санми половину пути.

Архиепископ Симеон Сибирской, тогда добр был, а ныне учинился отступник, устроил меня в Тобольске к месту. Тут, живучи у церкви, великия беды постигоша мя. Пятья слова государевы сказывали на меня в полтора годы. И един некто, двора архиепископля дьяк, Иван Струна, тот и душею моею потряс сице. Владыка съехал к Москве, а он без нево научением бесовским и кознями напал на меня. Церкви моея дьяка Антония захотел мучить напрасно. Он же, Антон, утече у него и прибежал ко мне во церковь. Иван же Струна, собрався с людьми во ин день, прииде ко мне во церковь, а я пою вечерню, и, вскоча во церковь, ухватил Антона на крылосе за бороду. А я в то время затворил двери и замкнул, никово не пустил в церковь. Один он, Струна, вертится, что бес, во церкве. И я, покиня вечерню, со Антоном, посадя ево на полу, и за мятеж церковной постегал ременем нарочито-таки. А прочии, человек з дватцеть, вси побегоша, гоними духом. И покаяние приняв от Струны, к себе отпустил ево паки. Сродницы же ево, попы и чернцы, весь град возмутили, како бы меня погубить. И в полнощи привезли сани ко двору моему, ломилися в ызбу, хотя меня, взяв, в воду свести. И божиим страхом отгнани быша и вспять побегоша. Мучился я, от них бегаючи, с месяц. Тайно иное в церкве начюю, иное уйду к воеводе. Княиня меня в сундук посылала: "Я-де, батюшко, нат тобою сяду, как-де придут тебя искать к нам". И воевода от них, мятежников, боялся, лишо плачет, на меня глядя. Я уже и в тюрму просилъся ино не пустят. Таково-то время было. Провожал меня много Матфей Ломков, иже и Митрофан в чернцах именуем, на Москве у Павла митрополита ризничим был, как стриг меня з дьяконом Афонасьем. Тогда в Сибири при мне добр был, а опосле проглотил ево дьявол, отступил же от веры.

Таже приехал с Москвы архиепископ, и мне мало-мало лехче стало. Правильною виною посадил ево, Струну, на чепь за сие: человек некий з дочерью кровосмешение сотворил, а он, Струна, взяв с мужика полтину, не наказав, отпустил. И владыка ево за сие сковать приказал и мое дело тут же помянул. Он же Струна ушел к воеводам в приказ и сказал слово и дело государево на меня. Отдали ево сыну боярскому лутчему Петру Бекетову за пристав. Увы, Петру погибель пришла! Подумав архиепископ, по правилам за вину кровосмешения стал Струну проклинать в церкве. Петр же Бекетов, в то время браня архиепископа и меня, изшед ис церкви, взбесился, идучи ко двору, и пад издше, горкою смертию умре. Мы же со владыкою приказали ево среди улицы вергнути псом на снедение, да же гражданя оплачют ево согрешение. И сами три дни прилежне Божеству стужали об нем, да же отпустится ему в день века от Господа: жалея Струны, таковую пагубу принял. И по трех днех тело его сами честне погребли. Полно тово говорить плачевнова дела.

Посем указ пришел: велено меня ис Тобольска на Лену вести за сие, что браню от Писания и укаряю Никона, еретика. В то же время пришла с Москвы грамотка ко мне: два брата, жили кои у царя в Верху, умерли з женами и детми. И многия друзья и сродники померли жо в мор. Излиял Бог фиял гнева ярости своея на всю Русскую землю за раскол церковный, да не захотели образумитца. Говорил прежде мора Неронов царю и прорицал три пагубы: мор, меч, разделение; вся сия збылось во дни наша; а опосле и сам, милой, принужден трема перъсты креститца. Таково-то попущено действовать антихристову духу, по Господню речению: "А щ е в о з м о ж н о е м у п р е л ь с т и т и и и з б р а н н ы я", и всяк "м н я й с я с т о я т и и д а б л ю д е т с я, д а с я н е п а д е т". Што тово много и говорить! Того ради, неослабно ища правды, всяк молися Христу, а не дряхлою душею о вере прилежи, так не покинет Бог. Писанное внимай: "С е п о л а г а ю в С и о н е к а м е н ь п р е т ы к а н и ю и к а м е н ь с о б л а з н у"; вси бо не сходящиися с нами о нем претыкаются или соблажняются. Разумеешь ли сие? Камень Христос, а Сион - церковь, а блазнящиися похотолюбцы и вси отступницы, временных ради о вечном не брегут; просто молыть, дьяволю волю творят, а о Христове повелении не радят. Но аще кто преткнется о камень сей сокрушится, а на нем же камени падет сотрыет его. Внимай-ко гораздо и слушай, что пророк говорит со апостолом: что жорнов дурака в муку перемелет; тогда узнает всяк высокосердечный, как скакать по холмам перестанет, сиречь от всех сих упразнится. Полно тово. Паки стану говорить, как меня по грамоте ис Тобольска повезли на Лену.

А егда в Енисейск привезли, другой указ пришел: ведено в Дауры вести, тысящ з дватцеть от Москвы и больши будет. Отдали меня Афонасью Пашкову: он туды воеводою послан, и грех ради моих суров и безчеловечен человек, бьет безпрестанно людей, и мучит, и жжет. И я много разговаривал ему, да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона ему приказано мучить меня.

Поехали из Енисейска. Егда будем в Тунгуске-реке, бурею дощеник мой в воду загрузило; налился среди реки полой воды, и парус изорвало, одны полубы наверху, а то все в воду ушло. Жена моя робят кое-как вытаскала наверх, а сама ходит простоволоса, в забытий ума, а я, на небо глядя, кричю: "Господи, спаси! Господи, помози!" И Божиею волею прибило к берегу нас. Много о том говорить. На другом дощенике двух человек сорвало, и утонули в воде. Оправяся мы, паки поехали впред.

Егда приехали на Шаманской порог, навстречю нам приплыли люди, а с ними две вдовы одна лет в 60, а другая и болши. Пловут пострищися в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хощет замуж отдать. И я ему стал говорить: "По правилам не подабает таковых замуж давать". Он же, осердясь на меня, на другом пороге стал меня из дощеннка выбивать: "Еретик-де ты, для-де тебя дощеник худо идет! Поди-де по горам, а с казаками не ходи!"

Горе стало! Горы высокие, дебри непроходимые, утес каменной яко стена стоит, и поглядеть заломя голову. В горах тех обретаются змеи великие, в них же витают гуси и утицы перие красное; тамо же вороны черные, а галки серые, изменено при русских птицах имеют перие. Тамо же орлы, и соколы, и кречата, и курята индейские, и бабы, и лебеди, и иные дикие, многое множество, птицы разные.

На тех же горах гуляют звери дикие: козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, волки и бараны дикие; во очию нашу, а взять нельзя. На те же горы Пашков выбивал меня со зверми витать.

И аз ему малое писанейце послал. Сице начало: "Человече, убойся Бога, седящаго на херувимех, и призирающаго в безны, егоже трепещут небо и земля со человеки и вся тварь, токмо ты един презираешь и неудобство к нему показуешь", и прочая там многонько писано.

А се бегут человек с пятьдесят, взяли мой дощеник и помчали к нему, версты с три от него стоял. Я казакам каши с маслом наварил да кормлю их, и оне, бедные, и едят и дрожат, а иные плачют, глядя на меня, жалея по мне.

Егда дощеник привели, взяли меня палачи, привели перед него. Он же и стоит, и дрожит, шпагою потъпершись. Начал мне говорить: "Поп ли ты или роспоп?" И я отвещал: "Аз есм Аввакум протопоп; что тебе дело до меня?" Он же, рыкнув яко дивий зверь, и ударил меня по щоке и паки по другой, и в голову еще; и збил меня с ног, ухватил у слуги своево чекан и трижды по спине лежачева зашиб, и, разболокши, по той же спине семъдесят два удара кнутом. Палач бьет, а я говорю: "Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мне!" Да тож, да тож говорю. Так ему горько, что не говорю: "Пощади!" Ко всякому удару: "Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помогай мне!" Да о середине-той вскричал я: "Полно бить-тово!" Так он велел перестать. И я промолыл ему: "За что ты меня бьешь? Ведаешь ли?" И он паки велел бить по бокам. Спустили. Я задрожал да и упал. И он велел в казенной дощеник оттащить. Сковали руки и ноги и кинули на беть. Осень была: дождь на меня шел и в побои, и в нощ.

Как били, так не больно было с молитвою-тою, а лежа на ум взбрело: "За что ты, Сыне Божий, попустил таково больно убить-тово меня? Я веть за вдовы твои стал! Кто даст судию между мною и тобою. Когда воровал, и ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, что согрешил!" Бытто доброй человек, другой фарисей, погибельный сын, з говенною рожею, праведником себя наменил да со Владыкою, что Иев непорочной, на суд. Да Иев хотя бы и грешен, ино нелзя на него подивить, вне Закона живый, Писания не разумел, в варъварской земле живя; аще и того же рода Авраамля, но поганова колена. Внимай: Исаак Авраамович роди сквернова Исава, Исав роди Рагуила, Рагуил роди Зара, Зара же праведнаго Иева. Вот смотри, у ково Иеву добра научитца? все прадеды идолопоклонники и блудники были. Но от твари Бога уразумев, живый праведный непорочно, и в язве лежа, изнесе глагол от недоразумения и простоты сердца: "Изведый мя ис чрева матере моея, кто даст судию между мною и тобою, яко тако наказуеши мя; ни аз презрех сироты и вдовицы, от острига овец моих плещи нищих одевахуся". И сниде Бог к нему, и прочая. А я таковая же дерзнух от коего разума? Родихся во Церкве, на Законе почиваю, Писанием Ветхаго и Новаго Закона огражден, вожда себя помышляю быти слепым, а сам слеп извнутр; как дощеник-от не погряз со мною! Стало у меня в те поры кости-те щемить и жилы-те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так вздохнул, да покаялъся пред Владыкою, да и опять перестало все болеть.

Наутро кинули меня в лотку и напред повезли. Егда приехали к порогу Падуну Большому река о том месте шириною с версту, три залавка гораздо круты; аще не воратами што попловет, ино в щепы изломает. Меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, на плечах одно кафтанишко накинуто просто, льет по спине и по брюху вода. Нужно было гораздо. Из лотки вытащили, по каменыо скована, около порога-тово тащили. Да уж к тому не, пяняю на Спасителя своего, но пророком и апостолом утешаюся, в себе говоря: "С ы н е, н е п р е н е м о г а й н а к а з а н и е м Г о с п о д н и м, н и ж е о с л а б е й, о т н е г о о б л и ч а е м. Е г о ж е л ю б и т Б о г, т о г о и н а к а з у е т. Б и е т ж е в с я к а г о с ы н а, е г о ж е п р и е м л е т. А щ е н а к а з а н и е т е р п и т е, т о г д а я к о с ы н о м о б р е т а е т е с я в а м Б о г. А щ е л и б е з н а к а з а н и я п р и о б щ а е т е с я е м у, т о в ы б л я д к и, а н е с ы н о в е е с т е".

Таже привезли в Брацкой острог и кинули в студеную тюрму, соломки дали немношко. Сидел до Филипова посту в студеной башне. Там зима в те поры живет, да Бог грел и без платья всяко. Что собачка, в соломе лежу на брюхе: на спине-той нельзя было. Коли покормят, коли нет. Есть-тово после побой-тех хочется, да веть су неволя то есть, как пожалуют дадут. Да безчинники ругались надо мною: иногда, одново хлебца дадут, а иногда ветчинки одное, не вареной, иногда масла коровья без хлеба же. Я-таки, что собака, так и ем. Не умывалъся веть. Да и кланятися не смог, лише на крест Христов погляжу да помолитвую. Караулщики по пяти человек одаль стоят. Щелъка на стене была, собачка ко мне по вся дни приходила, да поглядит на меня. Яко Лазаря во гною у вратех богатаго п с и о б л и з а х у г н о й е г о, отраду ему чинили, тако и я со своею собачкою поговаривал. А человецы далече окрест меня ходят и поглядеть на тюрму не смеют. Мышей много у меня было, я их скуфьею бил, и батошка не дали; блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: "Прости!", да сила Божия возбранила, велено терпеть.

В шестую неделю после побой перевел меня в теплую избу, и я тут с аманатами и с собаками зимовал скован, а жена з детьми верст з дватцеть была сослана от меня. Баба. ея Ксенья мучи, браня зиму-ту там, в месте пустом.

Сын Иван еще не велик был, прибрел ко мне побывать после Христова Рожества, и Пашков велел кинуть в студеную тюрму, где я преже сидел. Робячье дело замерз было тут; сутки сидел, да и опять велел к матере протолкать; я ево и не видал. Приволокся руки и ноги ознобил.

На весну паки поехали впред. Все разорено: и запас, и одежда, и книги все растащено. На Байкалове море паки тонул. По реке по Хилку заставил меня лямку тянуть; зело нужен ход ею был: и поесть неколи было, нежели спать; целое лето бились против воды. От тяготы водяныя в осень у людей стали и у меня ноги пухнуть и живот посинял, а на другое лето и умирать стали от воды. Два лета бродил в воде, а зимами волочился за волоки, чрез хрепты.

На том же Хилъке в третье тонул: барку от берегу оторвало; людские стоят, а меня понесло; жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком понесло. Вода быстрая, переворачивает баръку вверх дном и паки полубами, а я на ней ползаю и кричю: "Владычице, помози, Упование, не погрузи!" Иное ноги в воде, а иное выползу наверх. Несло с версту и больши, да переняли; все розмыло до крохи. Из воды вышед, смеюсь, а люди-те охают, глядя на меня, платье-то по кустам вешают; шубы шелковые и кое-какие безделицы-той было много еще в чемоданах да в сумах с тех мест все перегнило, наги ста- ли. А Пашков меня же хотел бить: "Ты-де над собою делаешь на смех". И я су, в куст зашед, ко Богородице припал: "Владычице моя, пресвятая Богородице, уйми дурака тово, и так спина болит!" Так Богородица-свет и уняла стал по мне тужить.

Доехали до Иръгеня-озера волок тут; стали волочитца. А у меня работников отнял; иным нанятца не велит, а дети были маленьки, таскать не с кем. Один бедной протопоп зделал нарту и зиму всю за волок бродил. У людей и собаки в подпряшках, а у меня не было, одинова лишо двух сынов; маленьки еще были, Иван и Прокопей, тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок веръст со сто: насилу, бедные, и перебрели. А протопопица, муку и младенца за плечами на себе тащила. А дочь Огрофена брела, брела, да на нарту и взвалилась, и братья ея со мною помаленку тащили. И смех и горе, как помянутся дние оны: робята-те изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и оне сьедши, опять лямку потянут.

И кое-как перебилися волок, да под сосною и жить стали, что Авраам у дуба Мамъврийска. Не пустил нас и в засеку Пашков сперва, дондеже натешился, и мы неделю-другую мерзли под сосною с робяты одны, кроме людей, на бору, и потом в засеку пустил и указал мне место.

Так мы с робяты огородились, балаганец зделав, огонь курили. И как до воды домаялись, весною на плотах поплыли на низ по Ингоде-реке; от Тобольска четвертое лето.

Лес гнали городовой и хоромной, есть стало нечева, люди стали мереть з голоду и от водяныя бродни. Река песчаная, засыпная, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие, огонь да встряска. Люди голодные, лишо станут бить, ано и умрет, и без битья насилу человек дышит. С весны по одному мешку солоду дано на десеть человек на все лето, да петь работай, никуды на промысл не ходи. И веръбы, бедной, в кашу ущипать збродит и за то палъкою по лбу: "Не ходи, мужик, умри на работе". Шесть сот человек было, всех так-то перестроил. Ох, времени тому, не знаю, как ум у него изступил!

Однарятка московская жены моея не згнила, по рускому рублев в полтретьятцеть, а по тамошнему и больши. Дал нам четыре мешка ржи за нея, и мы с травою перебивались. На Нерче-реке все люди з голоду померли, осталось небольшое место. По степям скитаяся и по лесу, траву и корение копали, а мы с ними же, а зимою сосну. Иное кобылятины Бог даст, а иное от волков пораженных зверей кости находили, и что у волка осталось, то мы глодали. А иные и самых озяблых волков и лисиц ели.

Два у меня сына в тех умерли нуждах. Не велики были, да, однако, детки. Пускай их, негде ся денут. А с прочими, скитающеся наги и боси по горам и по острому камению, травою и корением перебивались. И сам я, грешной, причастен мясам кобыльим и мертвечьим по нужде. Но помогала нам по Христе боляроня, воеводъская сноха, Евдокея Кириловна, да жена ево, Афонасьева, Фекла Симеоновна. Оне нам от смерти Христа ради отраду давали тайно, чтоб он не сведал. Иногда, пришлют кусок мясца, иногда колобок, иногда мучки и овсеца, колько сойдется четверть пудика и гривенку-другую, а иногда и полпудика, и пудик передаст, накопя, а иногда у куров корму нагребет. И тое великие нужды было годов с шесть и больши. А во иные годы Бог отрадил.

А он, Афонасей, наветуя, мне безпрестанно смерти ищет. В той же нужде прислал ко мне две вдовы, сенныя любимыя ево были, Мария да Софья, одержимы духом нечистым. Ворожа и колъдуя много над ними, и видит, я к о н и ч т о ж е у с п е в а е т, н о п а ч е м о л в а б ы в а е т зело жестоко их беси мучат, кричат и бьются. Призвав меня и говорит, поклоняся: "Пожалуй, возьми их ты и попекися об них, Бога моля, послушает тебя Бог". И я ему отвещал: "Выше, реку, государь, меры прошение, но за молитв святых отец наших вся возможна суть Богу". Взял их, бедных.

Простите, Господа ради! Во искусе то на Руси бывало человека три-четыре бешаных в дому моем бывало приведших, и за молитв святых отец исхождаху от них беси действом и повелением Бога живаго и Господа нашего Исуса Христа, Сына Божия, света. Слезами и водою покроплю и маслом помажу во имя Христово, молебная певше, сила Божия отгоняше от человек бесы, и здрави бываху, не по моему достоинству, но по вере приходящих. Древле блатодать действоваше ослом при Валааме, и при Улияне-мученике рысью, и при Сисиинии оленем: говорили человеческим гласом. Б о г и д е ж е х о щ е т, п о б е ж д а е т с я е с т е с т в а ч и н. Чти житие Феодора Едесскаго, там обрящеши и блудница мертваго воскресила. В Кормчей писано: "Не всех Дух Святый рукополагает, но всеми действует, кроме еретика".

Таже привели ко мне баб бешаных. Я, по обычаю, сам постился и им не давал есть. Молебъствовал и маслом мазал, и как знаю действовал. И бабы о Христе целоумны стали. Христос избавил их, бедных, от бесов. Я их исповедал и причастил. Живут у меня и молятся Богу, любят меня и домой не идут.

Сведал он, что мне учинилися дочери духовные, осердился на меня опять, пущи и старова, хотел меня в огне жжечь: "Ты-де выведываешь мое тайны"; а их домой взял.

Он чаял, Христос просто покинет ано и старова пущи стали беситца. Запер их в пустую избу, ино никому приступу нет к ним. Призвал к ним чернова попа, и оне в него полением бросают. Я дома плачю, а делать не ведаю что. И приступить ко двору не смею: больно сердит на меня. Тайно послал к ним воды святыя, велел их умыть и напоить. И им, бедным, дал Бог, лехче от бесов стало. Прибрели ко мне сами тайно. И я их помазал во имя Христово маслом, так опять стали, дал Бог, по-старому здоровы и опять домой сошли, да по ночам ко мне прибегали Богу молитца.

Ну су, всяк правоверный, разсуди прежде Христова суда: как было мне их причастить, не исповедав? А не причастив, ино бесов совершенно не отгонишь. Я инова оружия на бесов не имею, токмо крест Христов, и священное масло, и вода святая, да коли сойдется, слез каплю-другую тут же прибавлю. А совершенно исцеление бесному исповедаю и причащю тела Христова. Так, даст Бог, и здрав бывает. За што было за то гневатися? Явно в нем бес действовал, наветуя ево спасению.

Да уж Бог ево простит. Постриг я ево и поскимил, к Москве приехав: царь мне ево головою выдал, Бог так изволил. Много о том Христу докуки было, да слава о нем Богу. Давал мне на Москве и денег много, да я не взял: "Мне, реку, спасение твое тощно надобно, а не деньги; постригись, реку, так и Бог простит". Видит беду неминучюю, прислал ко мне со слезами. Я к нему на двор пришел, и он пал предо мною, говорит: "Волен Бог да ты и со мною". Я, простя ево, с чернъцами с чюдовскими постриг ево и поскимил. А Бог ему же еще трудов прибавил, потому докуки моей об нем ко Христу было, чтоб ево к себе присвоил. Рука и нога у него же отсохли, в Чюдове ис кельи не исходит, да любо мне сильно, чтоб ево Бог царствию небесному сподобил. Докучаю и ныне об нем, да и надеюся на Христову милость, чаю, помилует нас с ним, бедных! Полно тово, стану паки говорить про дауръское бытие.

Таже с Неръчи-реки назад возвратилися к Русе. Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варваръская, иноземцы немирные; отстать от лошедей не смеем, а за лошадьми итти не поспеем, голодные и томные люди. В ыную пору протопопица, бедная, брела, брела, да и повалилась, и встать не сможет. А иной томной же тут же взвалился: оба карамкаются, а встать не смогут. Опосле на меня, бедная, пеняет: "Долго ль-де, протопоп, сего мучения будет?" И я ей сказал: "Марковна, до самыя до смерти". Она же против тово: "Добро, Петрович, и мы еще побредем впред".

Курочка у нас была черненькая, по два яичка на всяк день приносила. Бог так строил робяти на пищу. По грехом, в то время везучи на нарте, удавили. Ни курочка, ништо чюдо была, по два яичка на день давала. А не просто нам и досталась. У боярони куры все занемогли и переслепли, пропадать стали; она же, собрав их в короб, прислала ко мне, велела об них молитца; я, грешной, молебен пел, и воду святил, и куры кропил, и, в лес сходя, корыто им зделал, и отослал паки; Бог же, по вере ея, и исцелил их. От тово-то племяни и наша курочка была.

Паки приволоклись на Иргень-озеро. Бояроня прислала-пожаловала сковородку пшеницы, и мы кутьи наелись.

Кормилица моя была бояроня та, Евдокея Кириловна, а и с нею дьявол ссорил, сице. Сын у нея был Симеон, там родился; я молитву давал и крестил. На всяк день присылала ко благословению ко мне. Я крестом благославя и водою покроплю, поцеловав ево, и паки отпущу. Дитя наше здраво и хорошо! Не прилучилося меня дома, занемог младенец. Смалодушничав она, осердясь на меня, послала робенка к шептуну-мужику. И я, сведав, осердилъся же на нея, и меж нами пря велика стала быть.

Младенец пущи занемог: рука и нога засохли, что батошки. В зазор пришла, не знает, делать что, а Бог пуще угнетает: робеночек на кончину пришел. Пестуны, приходя, плачют ко мне, а я говорю: "Коли баба лиха, живи же себе одна!" А ожидаю покаяния ея. Вижу, яко ожесточил диявол сердце ея; припал ко Владыке, чтоб образумил ея.

Господь же премилостивый Бог умягчил ниву сердца ея: прислала наутро Ивана, сына своего, со слезами прощения просить. Он же кланяется, ходя около печи моея. А я на печи наг под берестом лежу, а протопопица в печи, а дети кое-где перебиваются: прилучилось в дождь, одежды не стало, а зимовье каплет, всяко мотаемся. И я, смиряя, приказываю ей: "Вели матери прощения просить у Орефы-колдуна". Потом и больнова принесли и положили пред меня, плача и кланяяся. Аз же, востав, добыл в грязи патрахель и масло священное нашол, помоля Бога и покадя, помазал маслом во имя Христово и крестом благословил. Младенец же и здрав паки по-старому стал, с рукою и с ногою, манием божественым. Я, напоя водою, и к матери послал.

Наутро прислала бояроня пирогов да рыбы; и с тех мест примирилися. Выехав из Даур, умерла, миленькая, на Москве; я и погребал ея в Вознесенском манастыре.

Сведал про младенца Пашков и сам, она сказала ему. Я к нему пришел, и он поклонился низенько мне, а сам говорит: "Господь тебе воздаст. Спаси Бог, что отечески творишь, не помнишь нашева зла". И в тот день пищи довольно прислал.

А после тово вскоре маленько не стал меня пытать. Послушай-ко, за что. Отпускал он сына своево Еремея в Мунгальское царство воевать, казаков с ним 72 человека да тунъгусов 20 человек. И заставил иноземца шаманить, сиречь гадать, удастъся ли им поход и з добычаю ли будут домой. Волхвов же той мужик близ моево зимовья привел живова барана ввечеру и учал над ним волъхвовать, отвертя голову прочь, и начал скакать и плясать, и бесов призывать, крича, много; о землю ударился, и пена изо рта пошла. Беси ево давили, а он спрашивал их, удастся ли поход. И беси сказали: "С победою великою и з богатством большим будете назад".

Ох, душе моей! От горести погубил овцы своя, забыл во Евангелии писанное, егда з Зеведеевичи на поселян же стоких советовали: "Г о с п о д и, а щ е х о щ е ш и, р е ч е в е, д а о г о н ь с н и д е т с н е б е с е и п о т р е б и т и х, я к о ж е и И л и я с о т в о р и". О б р а щ ь ж е с я И с у с и р е ч е и м: "Н е в е с т а, к о е г о д у х а е с т а в ы. С ы н б о ч е л о в е ч е с к и й н е п р и и д е д у ш ч е л о в е ч е с к и х п о г у б и т и, н о с п а с т и". И и д о ш а в о и н у в е с ь. А я, окоянной, зделал не так. Во хлевине своей с воплем Бога молил, да не возвратится вспять ни един, да же не збудется пророчество дьявольское. И много молился о том.

Сказали ему, что я молюся так, и он лише излаял в те поры меня. Отпустил сына с войском.

Поехали ночью по звездам. Жаль мне их. Видит душа моя, что им побитым быть, а сам-таки молю погибели на них. Иные, приходя ко мне, прощаются, а я говорю им: "Погибнете там!" Как поехали, так лошади под ними взоржали вдруг, и коровы ту взревели, и овцы и козы заблеяли, и собаки взвыли, и сами иноземцы, что собаки, завыли, ужас напал на всех. Еремей прислал ко мне весть, "чтоб батюшко-государь помолился за меня". И мне ево сильно жаль: друг мне тайной был и страдал за меня. Как меня отец ево кнутом бил, стал разговаривать отцу, так кинулся со шпагою за ним. И как на другой порог приехали, на Падун, 40 дощеников все в ворота прошли без вреда, а ево, Афонасьев, дощеник, снасть добрая была и казаки, все шесть сот, промышляли о нем, а не могли взвести, взяла силу вода, паче же рещи, Бог наказал. Стащило всех в воду людей, а дощеник на камень бросила, вода и чрез ево льется, а в нево не идет. Чюдо, как Бог безумных тех учит! Бояроня в дощенике, а он сам на берегу.

И Еремей стал ему говорить: "За грех, батюшко, наказует Бог! Напрасно ты протопопа-тово кнутом-тем избил. Пора покаятца, государь!" Он же рыкнул на него, яко зверь. И Еремей, отклонясь к сосне, прижав руки, стоя, "Господи, помилуй!" говорит. Пашков, ухватя у малова колешчатую пищаль, николи не лжет, приложась на Еремея, спустил курок: осеклася и не стрелила пищаль. Он же, поправя порох, приложася, опять спустил, и паки осеклася. Он и в третьий сотворил так же не стрелила. И он и бросил на землю ея. Малой, подняв, на сторону спустил пищаль и выстрелила! А дощеник единаче на камени под водою лежит. Потом Пашков сел на стул и шпагою подъперъся, задумался. А сам плакать стал, и, плакав, говорил: "Согрешил, окаянной, пролил неповинную кровь! Напрасно протопопа бил, за то меня наказует Бог!" Чюдно! По Писанию, яко косен Бог во гнев и скор па послушание, дощеник сам покаяния ради с камени сплыл и стал носом против воды. Потянули и он взбежал на тихое место. Тогда Пашков, сына своево призвав, промолыл ему: "Прости, барте, Еремей, правду ты говоришь". Он же приступя и поклонился отцу. А мне сказывал дощеника ево кормъщик, Григорей Тельной, тут был.

Зри, не страдал ли Еремей ради меня, паче же ради Христа. Внимай, паки на первое возвратимся. Поехали на войну. Жаль мне стало Еремея! Стал Владыке докучать, чтоб ево пощадил.

Ждали их, и не бывали на срок. А в те поры Пашков меня к себе и на глаза не пускал. Во един от дней учредил застенок и огонь росклал хочет меня пытать. Я, сведав, ко исходу души и молитвы проговорил, ведаю стряпанье ево: после огня-тово мало у него живут. А сам жду по себя и, сидя, жене плачющей и детям говорю: "Воля Господня да будет! А щ е ж и в е м Г о с п о д е в и ж и в е м, а щ е у м и р а е м Г о с п о д е в и у м и р а е м". А се и бегут по меня два палача.

Чюдно! Еремей сам-друг дорошкою едет мимо избы моея, и их вскликал и воротил.

Пашков же, оставя застенок, к сыну своему с кручины яко пьяной пришел. Таже Еремей, со отцем своим поклоняся, вся подробну росказал: как без остатку войско побили у него, и как ево увел иноземец пустым местом, раненова от мунгальских людей, и как по каменным горам в лесу седм дней блудил, не ядше, одну белку съел; и как моим образом человек ему явилъся во сие, и благословил, и путь указал, в которую сторону итти, он же, вскоча, обрадовалъся и выбрел на путь. Егда отцу разсказывает, а я в то время пришел поклонитися им. Пашков же, возвел очи свои на меня, вздохня, говорит: "Так-то ты делаешь! Людей-тех столько погубил!" А Еремей мне говорит: "Батюшко, поди, государь, домой! Молчи для Христа!" Я и пошел.

Десеть лет он меня мучил или я ево, не знаю, Бог розберет.

Перемена ему пришла, и мне грамота пришла: велено ехать на Русь. Он поехал, а меня не взял с собою, умышлял во уме: чаял, меня без него и не вынесет Бог. А се и сам я убоялся с ним плыть: на поезде говорил: "Здесь-де земля не взяла, на дороге-де вода. у меня приберет". Среди моря бы велел с судна пехнуть, а сказал бы, бытто сам ввалился; того ради и сам я с ним не порадел.

Он в дощениках поплыл с людми и с ружьем, а я, месяц спустя после ево, набрав старых, и раненых, и больных, кои там негодны, человек з десяток, да я с семъею семнатцеть человек, в лотку седше, уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали, ничево не боясь. А во иную су пору и боялись, человецы бо есмы, да где жо стало детца, однако смерть! Бывало то и на Павла апостола, сам о себе свидетельствует сице: "Внутрь убо страх, а вне убо боязнь"; а в ыном месте: "Уже бо-де не надеяхомся и живи быти, но Господь избавил мя есть и избавляет". Так то и наша, бедность, аще не Господь помогал бы, вмале вселися бы во ад душа моя.

И Давыд глаголет, я к о а щ е н е б ы Г о с п о д ь в н а с, в н е г д а в о с т а т и ч е л о в е к о м н а н ы, у б о ж и в ы п о ж е р л и б ы ш а н а с. Но Господь всяко избавил мя есть и до ныне избавляет, мотаюсь, яко плевел посреде пшеницы, посреде добрых людей, а инъде су посреде волков, яко овечка, или посреде псов, яко заяц, всяко перебиваесся о Христе Исусе. Но грызутся еретики, что собаки, а без Божьи воли проглотить не могут. Да воля Господня, что Бог даст, то и будет. Без смерти и мы не будем; надобно бы что доброе-то зделать и с чем бы появиться пред Владыку, а то умрем всяко. Полно о сем.

Егда поехали из Даур, Кормчию книгу прикащику дал, и он мне мужика-кормщика дал. Прикащик же дал мучки гривенок с тритцеть да коровку, да овечок. Мясцо иссуша, и пловучи, тем лето питались. Стало пищи скудать, и мы з братьею Бога помолили, и Христос нам дал изубря, боль- шова зверя, тем и до Байкалова моря доплыли.

У моря русских людей наехали рыбу промышляют и соболи. Ради нам, миленькие, Терентьюшко з братьею; упокоя нас, всево надавали много. Лотку починя и парус скропав, пошли чрез море. Окинула нас на море погода, и мы гребми перегреблися: не больно широко о том месте, или со сто, или с восмъдесят верст. Чем к берегу пристали, востала буря ветренная, насилу и на берегу место обрели от волн восходящих. Около его горы высокия, утесы каменныя и зело высоки, дватцеть тысящ верст и больши волочился, а не видал нигде таких гор. На верху их полатки и повалуши, врата, и столпы, и ограда все богоделанное. Чеснок на них и лук ростет больши романовъскаго и слаток добре. Там же ростут и конопли богорасленные; а во дворах травы красны и цветны, и благовонны зело. Птиц зело много, гусей и лебедей, по морю, яко снег, плавает. Рыба в нем осетры и таймени, стерледи, омули и сиги, и прочих родов много. И зело жирна гораздо, на сковороде жарить нельзя осетрины: все жир будет. Вода пресная, а нерпы и зайцы великие в нем, во акиане, на Мезени живучи, та,ких не видал. А все то у Христа наделано человека ради, чтоб, упокояся, хвалу Богу воздавал. А ч е л о в е к, с у е т е к о т о р о й у п о д о б и т с я, д н и е е г о, я к о с е н ь, п р е х о д я т, скачет, яко козел, раздувается, яко пузырь, гневается, яко рысь, съесть хощет, яко змия, ржет, зря на чужую красоту, яко жребя, лукавует, яко бес, насыщаяся невоздержно, без правила спит, Бога не молит, покаяние отлагает на старость, и потом исчезает, и не вем, камо отходит или во свет, или во тьму, день судный явит коегождо. Простите мя, аз согрешил паче всех человек.

Таже в русские грады приплыли. В Енисейске зимовал и, плывше лето, в Тобольске зимовал. Грех ради наших война в то время в Сибири была: на Оби-реке предо мною наших человек з дватцеть иноземцы побили. А и я у них был в руках. Подержав у берега, да и отпустили, Бог изволил. Паки на Иртише скопом стоят иноземцы: ждут березовских, наших побити. А я к ним и привалил к берегу. Оне меня и опъступили. И я, ис судна вышед, с ними кланяяся, говорю: "Христос с нами уставися". Варъвари же Христа ради умягчилися и ничево мне зла не сотворили, Бог тако изволил. Торговали со мною и отпустили меня мирно. Я, в Тоболеск приехав, сказываю, и люди все дивятся.

Потом и к Москве приехал. Три годы из Даур ехал, а туды пять лет волокся, против воды на восток все ехал, промежду оръд и жилищ иноземъских. И взад, и впред едучи, по градом и по селам, и в пустых местех слово Божие проповедал и, не обинуяся, обличал никониянъскую ересь, свидетельствуя истинну и правую веру о Христе Исусе.

Егда же к Москве приехал, государь велел поставить меня к руке, и слова милостивыя были. Казалося, что и в правду говорено было: "Здорово ли-де, протопоп, живешь? Еще-де велел Бог видатца". И я сопротив тово рек: "Молитвами святых отец наших еще жив, грешник. Дай Господи, ты, царь-государь, здрав был на многа лета".

И, поцеловав руку, пожал в руках своих, да же бы и впредь меня помнил. Он же вздохнул и иное говорил кое-што.

И велел меня поставить в Кремле, на монастыръском подворье. В походы ходя мимо двора моево, благословляяся и кланяяся со мною, сам о здоровье меня спрашивал часто. В ыную пору, миленькой, и шапку уронил, поклоняся со мною.

И давали мне место, где бы я захотел, и в духовники звали, чтоб я с ними в вере соединился. Аз же вся сия Христа ради вмених яко уметы, поминая смерть, яко вся сия мимо идет.

А се мне в Тобольске в тонце сне страшно возвещено было. Ходил в церковь большую и смотрил в олтари у них действа, как просвиры вынимают, что тараканы просвиру исщиплют. И я им говорил от Писания и ругалъся их безделью. А егда привык ходить, так и говорить перестал: что жалом ужалило, молчать было захотел. В царевнины имянины, от завтрени пришед, взвалился. Так мне сказано: "Аль-де и ты по толиких бедах и напастех соединяесся с ними? Блюдися да не полъма растесан будешь". Я вскочил во ужасе велице и пал пред иконою, говорю: "Господи, не стану ходить, где по новому поют". Да и не пошел к обедне к той церкве. Ко иным ходил церквам, где православное пение, и народы учил, обличая их злобесовное и прелестное мудрование.

Да я ж еще, егда был в Даурах, на рыбной промысл к детям шел по льду, зимою по озеру бежал на базлуках; там снегу не живет, так морозы велики и льды толсты, близко человека, намерзают. А мне пить захотелось среди озера стало. Воды не знаю где взять; от жажды итти не могу; озеро веръст с восьм; до людей далеко. Бреду потихоньку, а сам, взирая на небо, говорю: "Господи, источивый Израилю, в пустыни жаждущему, воду, тогда и днесь Ты же напои меня, имиже веси судбами!" Простите, Бога ради! Затрещал лед, яко гром, предо мною, на высоту стало кидать, и, яко река, разступилъся сюду и сюду, и паки снидеся вместо, и бысть гора льду велика. А мне оставил Бог пролубку; и дондеже строение Божие бысть, аз на восток кланялся Богу; и со слезами припал к пролубке, и напилъся воды досыта. Потом и пролубка содвинулась. И я, возставше и поклоняся Господеви, паки побежал по льду, куды мне надобе, к детям. И мне столько забывать много для прелести сего века!

На первое возвратимся. Видят оне, что я не соединяюся с ними. Приказал государь уговаривать меня Стрешневу Родиону, окольничему. И я потешил ево: царь то есть, от Бога учинен, помолчал маленко. Так меня поманивают: денег мне десеть рублев от царя милостыни, от царицы десеть же рублев, от Лукьяна-духовника десеть же рублев, а старой друг, Федором зовут, Михайловичь Рътищев тот и 60 рублев, горькая сиротина, дал. Родион Стрешнев 10 же рублев. Прокопей Кузьмич Елизаров 10 же рублев. Все гладят, все добры, всякой боярин в гости зовет. Тако же и власти, пестрые и черные, корм ко мне везут да тащат, полну клеть наволокли. Да мне жо сказано было: с Симеонова дни на Печатной двор хотели посадить. Тут было моя душа возжелала, да дьявол не пустил.

Помолчал я немного, да вижу, что неладно колесница, течет, одержал ея. Сице написав, подал царю: "Царь-государь, и прочая, как ведется, подобает ти пастыря смиренномудра матери нашей общей, святей церкви, взыскать, а не просто смиренна и потаковника ересям; таковых же надобно избирати во епископство и прочих властей; бодръствуй, государь, а не дремли, понеже супостат дьявол хощет царство твое проглотить". Да там и многонько написано было.

Спина у меня в то время заболела, не смог сам выбресть и подать, выслал на переезде с Феодором юродивым.

Он же деръзко х корете приступил и кроме царя письма не дал никому. Сам у него, протяня руку ис кореты, доставал, да в тесноте людъской не достал. Осердясь, велел Феодора взять и со всем под Красное крыльце посадить. Потом, к обедне пришед, велел Федора к церкве привести, и, взяв у него письмо, велел ево отпустить. Он же, покойник, побывав у меня, сказал: "Царь-де тебя зовет", да и меня в церковь потащил. Пришед пред царя, стал пред ним юродством шаловать; так ево велел в Чюдов отвести.

Я пред царем стою, поклонясь, на него гляжу, ничего не говорю. А царь, мне поклонясь, на меня стоя глядит, ничего ж не говорит. Да так и разошлись.

С тех мест и дружбы только: он на меня за письмо кручинен стал, а я осердился же за то, что Феодора моего под начал послал. Да и комнатные на меня же: "Ты-де не слушаешь царя", да и власти на меня же: "Ты-де нас оглашаешь царю и в писме своем бранишь, и людей-де учиш ко церквам к пению нашему не ходить". Да и опять стали думать в ссылку меня послать.

Феодора сковали в Чюдове монастыре, Божиею волею и железа разсыпалися на ногах. Он же влез после хлебов в жаркую печь, на голом гузне ползая на поду, крохи подбирал. Чернцы же видев, бегше, архимариту сказали, что ныне Павел-митрополит; он же и царю известил. Царь, пришед в монастырь, честно Феодора приказал отпустить: где-де хочет, там и живет. Он ко мне и пришел. Я ево отвел к дочери своей духовной, к бояроне к Федосье Морозове, жить.

Таже меня в ссылъку сослали на Мезень. Надавали было добрые люди кое-чево, все осталося тут, токмо з женою и детьми повезли; а я по городом паки их, пестрообразных зверей, обличал.

Привезли на Мезень и, полтара года держав, паки одново к Москве поволокли. Токмо два сына со мною съехали, а прочии на Мезене осталися вси.

И привезше к Москве, подержав, отвезли в Пафнутьев монастырь. И туды присылка была, тож да тож говорят: "Долго ли тебе мучить нас? Соединись с нами!" Я отрицаюся, что от бесов, а оне лезут в глаза. Скаску им тут написал з большою укоризною и бранью и послал с посланником их Козьма, дьякон ярославской, приежал с подьячим патриарша двора. Козьма-та, не знаю, коего духа человек: въяве уговаривает меня, а втай подкрепляет, сице говоря: "Протопоп, не отступай ты старова-тово благочестия! Велик ты будешь у Христа человек, как до конца претерпишь! Не гляди ты на нас, что погибаем мы!" И я ему говорил, чтоб он паки приступил ко Христу. И он говорит: "Нельзя, Никон опутал меня!" Просто молыть, отрекся пред Никоном Христа, так уже, бедной, не сможет встать. Я, заплакав, благословил ево, горюна: больши тово нечево мне делать; то ведает с ним Бог.

Таже, держав меня в Пафнутьеве на чепи десеть недель, опять к Москве свезли томнова человека, посадя на старую лошедь. Пристав созади побивай да побивай. Иное вверх ногами лошедь в грязи упадет, а я через голову. И днем одным перемчали девяносто веръст, еле жив дотащился до Москвы.

Наутро ввели меня в крестовую, и стязався власти со мною много, потом ввели в соборную церковь. По "Херувимской", в обедню, стригли и проклинали меня, а я сопротиво их, врагов Божиих, проклинал. После меня, в ту же обедню, и дьякона Феодора стригли и проклинали. Мятежно сильно в обедню ту было!

И, подержав на патриархове дворе, вывели меня ночью к спальному крыльцу; голова досмотрил и послал в Тайнишные водяные ворота. Я чаял, в реку посадят аноот тайных дел шиш анътихристов стоит, Дементий Башмаков, дожидается меня; учал мне говорить: "Протопоп, велел тебе государь сказать не бось-де ты никово, надейся наменя". И я ему поклонясь, а сам говорю: "Челом, реку, бью на ево жалованье; какая он надежда мне! Надежда моя Христос!" Да и повели меня по мосту за реку.

Я, идучи, говорю: "Н е н а д е й т е с я н а к н я з я, н а с ы н ы ч е л о в е ч е с к и я, в н и х ж е н е с т ь с п а с е н и я", и прочая.

Таже полуголова Осип Салов со стрельцами повез меня к Николе на Угрешу в монастырь. Посмотрю ано предо мною и дьякона тащат. Везли болотами, а не дорогою до монастыря, и, привезше, в полатку студеную над ледником посадили. И прочих, дьякона и попа Никиту Суздальскаго, в полатках во иных посадили. И стрельцов человек з дватцеть с полуголовою стояли. Я сидел семнатцеть недель, а оне, бедные, изнемогли и повинились, сидя пятнацеть недель. Так их в Москву взяли опять, а меня паки в Пафнутьев перевезли и там в полатке, сковав, держали близко з год.

А как на Угреше был, тамо и царь приходил и посмотря, около полатки вздыхая, а ко мне не вошел; и дорогу было приготовили, насыпали песку, да подумал-подумал, да и не вошел; полуголову взял, и с ним кое-што говоря про меня, да и поехал домой. Кажется, и жаль ему меня, да, видишь, Богу уш-то надобно так.

Опосле и Воротынъской князь-Иван в монастырь приезжал и просился ко мне, так не смели пустить; денег, бедной, громаду в листу подавал, и денег не приняли. После в другое лето на Пафнутьеве подворье в Москве я скован сидел, так он ехал в корете нароком мимо меня, и благословил я ево, миленькова. И все бояря-те добры до меня, да дьявол лих. Хованъскова князь-Ивана и батогами за благочестие били в Верху; а дочь ту мою духовную, Федосью Морозову, и совсем разорили, и сына ея, Ивана Глебовича, уморили, и сестру ея, княнию Евдокею Прокопьевну, дочь же мою духовную, с мужем и з детьми, бивше, розвели, и ныне мучат всех, не велят веровать в старова Сына Божия, Спаса Христа, но к новому богу, антихристу, зовут. Послушай их, кому охота жупела и огня, соединись с ними в преисподний ад! Полно тово.

В Никольском же монастыре мне было в полатке в Вознесеннев день Божие присещение; в цареве послании писано о том, тамо обрящеши.

А егда меня свезли в Пафнутьев монастырь, тут келарь Никодим сперва до меня был добр в первом году, а в другой привоз ожесточал, горюн, задушил было меня, завалял и окошка, и дверь, и дыму негде было итти. Тошнее мне было земляные тюрмы: где сижу и ем, тут и ветхая вся срание и сцание; прокурить откутают, да и опять задушат. Доброй человек, дворянин, друг, Иваном зовут, Богданович Камынин, въкладчик в монастыре, и ко мне зашел, да на келаря покричал, и лубье, и все без указу розломал, так мне с тех мест окошко стало и отдух. Да что на него, келаря, дивить! Все перепилися табаку тово, что у газскаго митрополита 60 пуд выняли напоследок, да домру, да иные монастыръские тайные вещи, что игравше творят. Согрешил, простите, не мое то дело, то ведают оне, своему владыке стоят или падают.

То у них были законоучителие и любимые риторы.

У сего же я Никодима келаря на Велик день попросился для празника отдохнуть, чтоб велел двери отворя посидеть. И он меня наругав, отказал жестоко, как захотелось ему. Таже, пришел в келью, разболелъся; и маслом соборовали, и причащали: тогда-сегда дохнет. То было в понеделник светлой. В нощ же ту против вторника пришел ко мне с Тимофеем, келейником своим, он келарь; идучи в темницу, говорит: "Блаженна, обитель, блаженна и темница, таковых имеет в себе страдальцов! Блаженны и юзы!" И пал предо мною, ухватился за чеп, говорит: "Прости, Господа, ради, прости! Согрешил пред Богом и пред тобою, оскорбил тебя, и за сие наказал меня Бог". И я говорю: "Как наказал, повежд ми". И он паки: '"А ты-де сам, приходя и покадя, меня пожаловал, поднял; что-де запираесся! Ризы-де на тебе светлоблещащияся и зело красны были!"

А келейник ево, тут же стоя, говорит: "Я, батюшко-государь, тебя под руку вел, ис кельи проводя, и поклонилъся тебе". И я, уразумев, стал ему говорить, чтоб он иным людям не сказывал про сие. Он же со мною спрашивался, как ему жить впред по Христе: "Или-де мне велишь покинуть все и в пустыню поити?"

И я ево понаказывал и не велел ему келарства покидать, токмо бы хотя втайне старое благочестие держал. Он же, поклоняся, отиде к себе, а наутро за трапезою всей братье сказал; людие же безстрашно и дерзновенно ко мне побрели, благословения просяще и молитвы от меня; а я их словом Божиим пользую и учю. В то время и враги кои были, и те тут примирилися. Увы мне! Коли оставлю суетный сей век! Писано: "Горе, емуже рекут добре вси человецы". Воистинно, не знаю, как до краю доживать. Добрых дел нет, а прославил Бог, да то ведает он воля ево!

Тут же приежал и Феодор, покойник, з детми ко мне побывать и спрашивался со мною, как ему жить: "В рубашке ль-де ходить али платье вздеть? Еретики-де ищут меня. Был-де я на Резани у архиепископа Лариона, скован сидел, и зело-де жестоко мучили меня. Реткой день плетьми не бивше пройдет, а нудили-де к причастью своему; и я-де уже изнемог и не ведаю, что сотворю. В нощи з горестию великою молихся Христу, да же бы меня избавил от них, и всяко много стужал. А се-де чепь вдруг грянула с меня, и двери-де отворились. Я-де, Богу поклонясь, и побрел ис полаты вон, к воротам пришел, ано и ворота отворены! Я-де и управился путем. К свету-де уж далеконько дорогою бреду, а се двое на лошадях погонею за мною бегут. Я-де-таки подле стороны дороги бреду: оне-де и пробежали меня. А се-де розсветало. Едут против меня назад, а сами меня бранят: "Ушел-де, блядин сын! Где-де ево возьмеш?" Да и опять-де проехали, не видали меня. Я-де помаленку и к Москве прибрел. Как ныне мне велишь: туды ль-де паки мучитца итти или-де здесь таитца от них? Как бы-де Бога не прогневить?"

Я, подумав, велел ему платье носить и посреде людей, таяся, жить.

А, однако, не утаил, нашел дьявол и в платье и велел задавить. Миленькой мой, храбрый воин Христов был. Зело вера и ревность тепла ко Христу была; не видал инова подвижника и слезоточца такова. Поклонов тысящу откладет да сядет на полу и плачет часа два или три. Жил со мною лето в одной избе. Бывало, покою не даст. Мне еще не моглось в то время, в комнатке двое нас. И много часа три полежит, да и встанет на правило. Я лежу или сплю, а он, молясь и плачючи, приступит ко мне и станет говорить: "Как тебе сорома нет? Веть ты протопоп. Чем было тебе нас понуждать, а ты и сам ленив!" Да и роскачает меня. Он кланяется за меня, а я сидя молитвы говорю: спина у меня болела гораздо. Он и сам, миленькой, скорбен был: черев из него вышло три аршина, а вдругоряд пять аршин от тяготы зимныя и от побои. Бродил в одной рубашке и босиком на Устюге годов с пять, зело велику нужду терпел от мраза и от побои. Сказывал мне: "Ногами-теми, что кочением мерзлым, по каменью-тому-де бью, а как-де в тепло войду, зело-де рвет и болит, как-де сперва учал странствовати; а се-де лехче да лехче, да не стало и болеть". Отец у него в Новегороде богат гораздо, сказывал мне, мытоимец-де, Феодором же зовут; а он уроженец мезенской, и баба у него, и дядя, и вся родня на Мезени. Бог изволил, и удавили его на виселице отступники у родни на Мезени.

А уродъствовать-тово как обещался Богу, да солгал, так-де морем ездил на ладье к городу с Мезени, и погодою било нас, и не ведаю-де как упал в море, а ногами зацепился за петлю и долго висел: голова в воде, а ноги вверху; и на ум-де взбрело обещание, яко не солъгу, аще от потопления мя Бог избавит. И не вем-де, кто, силен, выпехнул меня из воды на полубы; с тех-де мест стал странствовать.

Домой приехав, житие свое девъством прошел, Бог изволил. Многие борьбы блудныя бывали, да всяко сохранил Владыко; слава Богу о нем, и умер за християнъскую веру! Добро он уже скончал свой подвиг, как-то еще мы до пристанища доедем? Во глубине еще пловем, берегу не видеть, грести надобе прилежно, чтоб здорово за дружиною в пристанище достигнуть. Старец, не станем много спать: дьявол около темниц наших бодро зело ходит, хочется ему нас гораздо!

Да силен Христос и нас не покинуть. Я дьявола не боюсь, боюсь Господа, своего творца, и содетеля, и владыки; а дьявол какая диковина, чево ево боятца! Боятца подобает Бога и заповеди его соблюдати, так и мы со Христом ладно до пристанища доедем.

И Афонасей уродивый крепко же житье проходил, покойник, сын же мне был духовной, во иноцех Авраамий, ревнив же о Христе и сей был гораздо, но нравом Феодора смирнее. Слез река же от очию истекала, так же бос и в одной рубашке ходил зиму и лето и много же терпел дождя и мраза. Постригшися, и в пустыни пожил, да отступники и тово муча много и сожгли в огне на Москве, на Болоте. Пускай ево испекли хлеб сладок святей Троице. Павел Крутицкий за бороду ево драл и по щокам бил своими руками, а он истиха Писанием обличал их отступление. Таже и плетьми били и, муча всяко, кончали во огне за старую нашу християнскую веру. Он же скончался о Христе Исусе, после Феодорава удавления два года спустя.

И Лука Лаврентиевич, сын же мне был духовной, что на Мезенн вместе с Феодором удавили те же отступники, на висилице повеся, смирен нрав имел, покойник, говорил, яко плакал, москвитин родом, у матери вдовы сын был единочаден, сапожник чином, молод леты, годов в полтретьятцеть, да ум столетен. Егда вопроси его Пилат: "Как ты, мужик, крестисся?", он же отвеща: "Как батюшко мой, протопоп Аввакум, так и я крещуся". И много говоря, предаде его в темницу; потом с Москвы указали удавить, так же, что и Феодора, на висилице повеся; он же и скончался о Христе Исусе.

Милые мои, сердечные други, помогайте и нам, бедным, молитвами своими, да же бы и нам о Христе подвиг сей мирно скончати.

Полно мне про детей тех говорить, стану паки про себя сказывать.

Как ис Пафнутьева монастыря привезли меня к Москве, и, на подворье поставя, многажды водили в Чюдов; грызлися, что собаки, со мною власти. Таже перед вселенъских привели меня патриархов, и наши все тут же сидят, что лисы. Много от Писания говорил с патриархами: Бог отверъз уста мое грешные, и посрамил их Христос устами моими. Последнее слово со мною говорили: "Что- де ты упрям, Аввакум? Вся-де наша Палестина, и серби, и алъбанасы, и волохи, и римляня, и ляхи, все-де трема персты крестятся, один-де ты стоишь во своем упоръстве и крестисся пятью перъсты! Так-де не подобает".

И я им отвещал о Христе сице: "Вселенстии учителие! Рим давно упал и лежит невсклонно, а ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро стало от насилия турскаго Магмета, да и дивить на вас нельзя: немощии есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас Божиею благодатию самодержство. До Никона-отступника у наших князей и царей все было православие чисто и непорочно, и церковь была немятежна. Никон, волк, со дьяволом предали трема перъсты креститца. А первые наши пастыри, яко же сами пятию перъсты крестились, такоже пятию перъсты и благославляли по преданию святых отец наших: Мелетия Антиохийскаго и Феодорита Блаженнаго, Петра Дамаскина и Максима Грека. Еще же и московский поместный бывый собор при царе Иванне так же слагати перъсты, и креститися, и благословляти повелевает, яко же и прежнии святии отцы, Мелетий и прочии, научиша. Тогда при царе Иване на соборе быша знаменоносцы: Гурий, Смоленский епископ, и Варсонофий Тверский, иже и быша казанские чюдотворъцы, и Филипп, Соловецкий игумен, иже и митрополит Московской, и иные от святых русских."

И патриарси, выслушав, задумалися; а наши, что волчонки, вскоча завыли и блевать стали на отцов своих, говоря: "Глупы-де были и не смыслили наши святые; неучоные люди были и грамоте не умели, чему-де им верить?".

О, Боже святый! Како претерпе святых своих толикая досаждения! Мне, бедному, горько, а делать нечева стало.

Побранил их колко мог, и последнее рек слово: "Чист есм аз и прах прилепший от ног своих оттрясаю пред вами, по писанному: "Лутче един, творяй волю Божию, нежели тмы беззаконных!" Так на меня и пуще закричали: "Возьми, возьми его! Всех нас обезчестил!" Да толкать и бить меня стали; и патриархи сами на меня бросились грудою, человек их с сорок, чаю, было. Все кричат, что татаровя. Ухватил дьяк Иван Уаров, да и потащил меня. И я закричал: "Постой, не бейте!" Так оне все отскочили.

И я толмачю архимариту Денису стал говорить: "Говори, Денис, патриархам апостол Павел пишет: Т а к о в н а м п о д о б а ш е а р х и е р е й: п р е п о д о б е н, н е з л о б и в, и прочая; а вы, убивше человека неповинна, как литоргисать станете?" Так оне сели. И я отшед ко дверям, да на бок повалился, а сам говорю: "Посидите вы, а я полежу". Так оне смеются: "Дурак-де протопоп-от, и патриархов не почитает". И я говорю: "Мы уроди Христа ради! Вы славни, мы же безчестни! Вы сильни, мы же немощни!"

Потом паки ко мне пришли власти и про "аллилуия" стали говорить со мною. И мне Христос подал Дионисием Ареопагитом римскую ту блядь посрамил в них. И Евфимей, чюдовской келарь, молыл: "Прав-де ты, нечева-де нам больши тово говорить с тобою". И повели меня на чепь.

Потом полуголову царь прислал со стрельцами. И повезли меня на Воробьевы горы. Тут же священника Лазаря и старца Епифания, обруганы и острижены, как и я был прежде; поставили нас по разным дворам; неотступно 20 человек стрельцов, да полуголова, да сотник над нами стояли: берегли, жаловали, и по ночам с огнем сидели, и на двор срать провожали. Помилуй их Христос! Прямые добрые стрельцы те люди, и дети таковы не будут, мучатся туды жо, с нами возяся. Нужица-та какова прилучится, и оне всяко, миленькие, радеют. Да што много разсуждать, у Спаса оне лутче чернъцов тех, которые клабуки-те рогатые ставцами-теми носят. Полно, оне, горюны, испивают допъяна да матерны бранятся, а то бы оне и с мучениками равны были. Да што же делать, и так их не покинет Бог.

Таже нас перевезли на Ондреевъское подворье. Тут приезжал ко мне шпынять от тайных дел Дементей Башмаков, бытто без царева ведома был, а опосле бывше у меня сказал по цареву велению был. Всяко, бедные, умышляют, как бы им меня прельстить, да Бог не выдаст за молитв пречистые Богородицы, она меня, помощница, обороняет от них.

А на Воробьевых горах дьяк конюшей Тимофей Марков от царя присылан и у всех был. Много кое-чево говоря, с криком розошлись и со стыром болшим. Я после ево написал послание и с сотником Иваном Лобковым к царю послал: кое о чем многонко поговоря, и благословение ему, и царице, и детям приписал.

Потом, держав на Воробьевых горах, и на Ондреевском подворье, и в Савине слободке, к Николе на Угрешу перевезли. Тут голову Юрья Лутохина ко мне опять царь присылал и за послание "спаси Бог" с поклоном большое сказал, и, благословения себе, и царице, и детям прося, молитца о себе приказал.

Таже опять нас в Москву ввезли на Никольское подворье и взяли о правоверии еще скаски у нас. Потом многажды ко мне присыланы были Артемон и Дементий, ближние ево, и говорили царевым глаголом: "Протопоп, ведаюде я твое чистое, и непорочное, и богоподражателное житие. Прошу-де благославения твоего с царицею и детми, помолися о нас", кланяючися посланник говорит. Я су и ныне по нем тужу, силно мне ево жаль. И паки он же: "Пожалуй-де, послушай меня: соединись со вселенъскими теми, хотя чем небольшим!" И я говорю: "Аще мне и умереть со отступниками не соединюсь! Ты, реку, царь мой, а им какое дело до тебя? Потеряли, реку, своево царя латыши безверием своим, да и тебя сюды приехали проглотить! Не сведу рук с высоты, дондеже отдаст тебя мне Бог!"

И много тех присылок было. Говорено кое о чем не мало, день судный явит. Последнее слово рекл: "Где ты ни будеш, не забывай нас в молитвах своих!" Я и ныне, грешной, елико могу, молюся о нем. Аще и мучит мя, но царь бо то есть; бывало время, и впрямь добр до нас бывал. До Никона-злодея, прежде мору, х Казанъской пришед, у руки мы были, яйцами нас делил; и сын мой Иван, маленек еще был, и не прилучился подле меня, а он, государь, знает гораздо ево, послал брата моево роднова сыскивать робенка, а сам долго, стоя, ждал, докамест брат на улице робенка сыскал. Руку ему дает целовать; и ребенок глуп, не смыслит, видит, что не поп, так не хочет целовать; и государь сам руку к губам ребенку принес, два яйца ему дал и погладил по голове. Ино су и сие нам надобе не забывать, не от царя нам мука сия, но грех ради наших от Бога дьяволу попущено озлобити нас, да же, искусяся ныне, вечнаго искушения уйдем. Слава Богу о всем.

Таже братию, Лазаря и старца, казня, вырезав языки, а меня и Никифора-протопопа не казня, сослали нас в Пустозерье. А двоих сынов моих, Ивана и Прокопья, оставили на Москве за поруками; и оне, бедные, мучились годы с три, уклоняяся от смерти властелинскова навета: где день, где ночь, никто держать не смеет; и кое-как на Мезень к матери прибрели. Не пожили и з год ано и в землю попали. Да пускай, лутче пустые бродни, чем по улицам бродить. Я безпрестанно Бога о том молю: "Господи, аще хотим, аще и не хотим, спаси нас!" И Господь и промышляет о нашем спасении помаленку; пускай потерпим токо, а то пригодится не в кую пору; тогда, слюбится, как время будет.

Аз же ис Пустозерья послал к царю два посланья, одно не велико, а другое больше; говорил кое о чем ему много. В послании ему сказал и богознамения, показанная мне не в одно время, тамо чтый да разумеет. Еще же от меня и от братьи дьяконово снискание послано в Москву, правоверным гостинца книга "Ответ православных", и от Лазаря священника два послания: царю и патриарху.

И за вся сия присланы к нам гостинцы: повесили в дому моем на Мезени на виселице двух человек, детей моих духовных, Феодора, преждереченнаго юродивого, да Луку Лаврентьевича рабы Христовы, светы мои, были. И сынов моих двоих, Ивана и Прокопья, велено же повесить. И оне, бедные, испужався смерти, повинились: "Виноваты пред Богом и пред великим государем", а неведомо, что своровали. Так их и с матерью троих закопали в землю. Да по правилам так оне зделали, спаси Бог. Того ради, ребята: не бойтеся смерти, держите старое благочестие крепко и непополъзновенно! А мать за то сидит с ними, чтоб впредь детей подкрепляла Христа ради умирати, и жила бы, не розвешав уши. А то баба, бывало, нищих кормит, сторонних научает, как слагать перъсты, и креститца, и творить молитва, а детей своих и забыла подкрепить, чтоб на висилицу пошли и з доброю дружиною умерли заодно Христа ради.

Ну, да Бог вас простит, не диво что так зделали, и Петр апостол некогда, убоялся смерти и Христа отрекся, и о сем п л а к а с я г о р ь к о, таже помилован и прощен бысть. А и о вас некогда молящу ми ся тощно, и видев вашу пред собою темницу и вас троих на молитве стоящих в вашей темнице, а от вас три столпа огненны к небесам стоят простерты. Аз с тех мест обрадовалъся, и лехче мне стало, яко покаяние ваше принял Бог. Слава о сем Богу!

Таже тот же Пилат, полуголова Иван Елагин, был у нас в Пустозерье и взял у нас скаску, сице реченно: год и месяц, и паки: "Мы святых отец предание держим неизменно, а Паисея, Александръскаго патриарха, с товарыщи еретическое соборище проклинаем", и иное там говорено многонько, и Никону-еретику досталось.

По сем привели нас к плахе и прочитали наказ: "Изволил-де государь и бояря приговорили тебя, Аввакума, вместо смертные казни учинить струб в землю и, зделав окошко, давать хлеб и воду, а прочим товарищам резать без милости языки и сечь руки".

И я, плюнув на землю, говорил: "Я, реку, плюю на ево кормлю; не едше умру, а не предам благоверия". И по том повели меня в темницу, и не ел дней з десяток, да братья велели.

Таже священника Лазаря взяли и вырезали язык из горла; кровь попошла, да и перестала; он в то время без языка и паки говорить стал. Таже положа правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука отсеченая, лежа на земли, сложила сама по преданию перъсты и долго лежала пред народы, исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно. Мне су и самому сие чюдно: бездушная одушевленных обличает! Я на третей день у Лазаря во рте рукою моею гладил, ино гладко, языка нет, а не болит, дал Бог, а говорит, яко и прежде. Играет надо мною: "Щупай, протопоп, забей руку в горло-то, небось, не откушу!" И смех с ним, и горе! Я говорю: "Чево щупать, на улице язык бросили". Он же сопротив: "Собаки оне, вражьи дети! Пускай мои едят языки". Первой у него лехче и у старца на Москве резаны были, а ныне жестоко гораздо. А по дву годах и опять иной язык вырос, чюдно, с первой жо величиною, лишо маленько тупенек.

Таже взяли соловецкаго пустынника, старца Епифания; он же молив Пилата тощне и зело умильне, да же повелит отсещи главу его по плеча веры ради и правости закона. Пилат же отвеща ему, глагола: "Батюшко, тебя упокоить, а самому мне где детца? Не смею, государь, так зделать". И не послушав полуголова старцова моления, не отсече главы его, но повеле язык его вырезать весь же.

Старец же прекрестя лице свое и рече, на небо взирая: "Господи, не остави мя, грешнаго", и вытяня своима рукама язык свой, спекулатару на нож налагая, да же, не милуя его, режет. Палач же, дрожа и тресыйся, насилу выколупал ножем язык из горла; ужас бо обдержаше ево и трепетен бяше. Палач же, пожалея старца, хотя ево руку по составам резать, да же бы зажило впредь скорее; старец же, ища себе смерти, поперег костей велел отсещи, и отсекоша четыре перъста. И сперва говорил гугниво. Таже молил пречистую Богоматерь, и показаны ему оба языки, московской и пустозеръской, на воздухе; он же, един взяв, положил в рот свой и с тех мест стал говорить чисто и ясно, а язык совершен обретеся во рте.

Посем взяли дьякона Феодора и язык вырезали весь же, осталъся кусочик в горле маленек, накось резан, не милость показуя, но руки не послужили от дрожи и трепета нож из рук валилъся. Тогда на той мере и зажил, а опосле и паки с прежней вырос, лише маленко тупенек. Во знамение Бог так устроил, да же разумно неверному, яко резан. Мы, верни суть, и без знамения веруем старому Христу Исусу, Сыну Божию, свету, и преданное от святых отец старобытное в церкви держим неизменно; а иже кому недоразумно, тот смотри на знамение и подкрепляйся.

У него же, дьякона, отсекли руку поперег ладони, и все, дал Бог, здорово стало; по-прежнему говорит ясно и чисто. И у него вдругоряд же язык резан; на Москве менши нынешняго резано было. Пускай никонияня, бедные, кровию нашею питаются, яко мед испивая!

Таже осыпали нас землею. Струб в земле, и паки около земли другой струб, и паки около всех общая ограда за четырьми замками; с т р а ж и е же десятеро с человеком с т р е ж а х у т е м н и ц у.

Мы же здесь, и на Мезени, и повсюду сидящий в темницах поем пред Владыкою Христом, Сыном Божиим, Песни Песням, ихже Соломан воспет, зря на матерь Вирсавию: "Се еси добра, прекрасная моя! Се еси добра, любимая! Очи твои горят, яко пламень огня; зубы твои белы паче млека; зрак лица твоего паче солнечных лучь, и вся в красоте сияешь, яко день в силе своей. Аминь". Хвала о церкве.

Посем у всякаго правоверна прощения прошу. Иное было, кажется, и не надобно говорить, да прочтох Деяния апостольская и Послания Павлова апостолн о себе возвещали жо, егда Бог соделает в них. Не нам, Богу нашему слава!

А я ничтоже есм. Рекох и паки реку: аз сем грешник, блудник и хищник, тать и убийца, друг мытарем и грешникам, и всякому человеку окаянной лицемерец.

Простите же и молитеся о мне, а я о вас, чтущих сие и послушающих. Неука, я человек и несмыслен гораздо, больши тово жить не умею; а что зделаю я, то людям и сказываю; пускай Богу молятся о мне. В день века вси же познают соделанная мною или добрая, или злая. Но аще и не учен словом, но не разумом; не учен диалектика, и риторики, и философии, а разум Христов в себе имам, якоже и апостол глаголет: "Аще и невежда словом, но не разумом".

Еще вам про невежество свое скажу: зглупал, отца своего заповедь преступил, и сего ради дом мой наказан бысть. Внимай Бога ради и молися о мне.

Егда еще я был попом, духовник царев Стефан Внифаньтиевич благословил меня образом Филиппа, митрополита да книгою Ефрема Сирина, себя пользовать, прочитая, и людей. А я окаянной, презрев благословление отеческое и приказ, ту книгу брату двоюродному, по докуке ево, на лошедь променял. У меня же в дому был брат мой родной, именем Евфимей, зело грамоте был горазд и о церкве велико прилежание имел, напоследок взят был к большой царевне в Веръх, а в мор и з женою преставился. Сей Евфимей лошедь сию поил, и кормил, и гораздо об ней прилежал, презирая и правило многажды.

И виде Бог неправду з братом в нас, яко неправо ходим по истинне: я книгу променял, отцову заповедь преступил, а брат, правило презирая, о скотине прилежал, изволил нас Владыко сице наказать. Лошадь ту по ночам и в день в конюшнею стали беси мучить всегда заезжена, мокра и еле стала жива. Я недоумеюся, коея ради вины бес озлобляет нас так. И в день недельный после ужины, в келейном правиле, на полунощнице, брат мой Евфимей говорил кафизму "Непорочную" и завопил высоким гласом: "Призри на мя и помилуй мя!" и, испустя книгу из рук, ударился о землю, от бесов бысть поражен, начал неудобно кричать и вопить, понеже беси жестоко мучиша его. В дому же моем иные родные два брата, Козьма и Герасим, больши ево, а не смогли ево держать; и всех домашних, человек с тритцеть, держа ево, плачют пред Христом и, моляся, кричат: "Господи, помилуй! Согрешили пред тобою, прогневали благость твою! За молитв святых отец наших помилуй юношу сего!" А он пущи бесится, и бьется, и кричит, и дрожит.

Аз же помощию Божиею в то время не смутился от голки бесовския тоя. Кончавше правило обычное, паки начах Христу и Богородице молитися, со слезами глаголя: "Всегосподованная госпоже, владычице моя, пресвятая Богородице! Покажи ми, за которое мое согрешение таковое быст ми наказание, да уразумев, каяся пред Сыном твоим и пред тобою, впредь тово не стану делать!" И плачючи, послал во церковь по Потребник и по святую воду сына моего духовного Симеона, юношу лет в четырнатцеть, таков же, что и Евфимей; дружно меж себя живуще Симеон со Евфимием, книгами и правилом друг друга подкрепляюще и веселящеся, оба в подвиге живуще крепко, в посте и молитве. Той же Симеон, по друге своем плакав, сходил во церковь и принес книгу и святую воду. И начах аз действовать над обуреваемым молитвы Великаго Василия. Он мне, Симеон, кадило и свещи подносил и воду святую; а прочии беснующагося держали. И егда в молитве дошла речь: "Аз ти о имени Господни повелеваю, душе немый и глухий, изыди от создания сего и к тому не вниди в него, но иди на пустое место, идеже человек не живет, но токмо Бог призирает", бес же не слушает, не идет из брата. И я паки ту же речь вдругоряд, и бес еще не слушает, пущи мучит брата.

Ох, горе, как молыть! И сором, и не смею! Но по повелению старца Епифания говорю, коли уж о сем он приказал написать. Сице было. Взял я кадило и покадил образы и беснова, и потом ударилъся о лавку, рыдав на мног час.

Возставше, в третьие ту же Василиеву речь закричал к бесу: "Изыди от создания сего!" Бес же скорчил в кольцо брата и, пружався, изыде и сел на окошке. Брат же быв яко мертв.

Аз же покропил ево святою водою, он же, очхнясь, перъстом мне на окошко, на беса сидящаго, указует, а сам не говорит, связавшуся языку его. Аз же покропил водою окошко и бес сошел в жерновый угол. Брат же паки за ним перъстом указует. Аз же и там покропил водою бес же оттоля пошел на печь. Брат же и там ево указует аз же и там тою же водою. Брат же указал под печь, а сам прекрестился. И я не пошел за бесом, но напоил брата во имя Господне святою водою.

Он же, вздохня из глубины сердца, ко мне проглагола сице: "Спаси Бог тебя, батюшко, что ты меня отнял у царевича и у двух князей бесовских! Будет тебе бить челом брат мой Аввакум за твою доброту. Да и мальчику тому спаси Бог, которой ходил во церковь по книгу и по воду ту святую, пособлял тебе с ними битца. Подобием он, что и Симеон, друг мой. Подле реки Сундовика меня водили и били, а сами говорят: Нам-де ты отдан за то, что брат твой на лошедь променял книгу, а ты ея любишь; так-де мне надобе поговорить Аввакуму, брату, чтоб книгу ту назад взял, а за нея бы дал деньги двоюродному брату".

И я ему говорю: "Я, реку, свет, брат твой Аввакум!" И он отвещал: "Какой ты мне брат? Ты мне батько! Отнял ты меня у царевича и у князей; а брат мой на Лопатищах живет, будет тебе бить челом". Вот, в ызбе с нами же, на Лопатищах, а кажется ему подле реки Сундовика. А Сундовик верст с пятнатцеть от нас под Мурашкиным да под Лысковым течет. Аз же паки ему дал святыя воды. Он же и судно у меня отнимает и съесть хочет: сладка ему бысть вода! Изошла вода, и я пополоскал и давать стал, он и не стал пить.

Ночь всю зимнюю с ним простряпал. Маленько полежав с ним, пошел во церковь заутреню петь. И без меня паки беси на него напали, но лехче прежнева. Аз же, пришел от церкви, освятил его маслом, и паки беси отидоша, и ум цел стал. Но дряхл бысть: от бесов изломай. На печь поглядывает и оттоле боится. Егда куды отлучюся, а беси и наветовать станут. Бился я з бесами, что с собаками, недели с три за грех мой, дондеже книгу взял и деньги за нея дал. И ездил ко другу своему, Илариону-игумну, он просвиру вынял за брата, тогда добро жил, что ныне архиепископ Резанъской, мучитель стал християнской. И иным друзьям духовным бил челом о брате. И умолили о нас Бога.

Таково-то зло преступление заповеди отеческой! Что же будет за преступление заповеди Господни? Ох, да только, огонь да мука! Не знаю, как коротать дни. Слабоумием объят и лицемерием, и лжею покрыт есм, братоненавидением и самолюбием одеян, во осуждении всех человек погибаю. И мняся нечто быти, а калъ и гной есм, окаянной, прямое говно. Отовсюду воняю и душею, и телом. Хорошо мне жить с собаками и со свиниями в конурах, так же и оне воняют. Да псы и свиньи по естеству, а я чрез естество от грех воняю, яко пес мертвой, повержен на улице града. Спаси Бог властей тех, что землею меня закрыли! Себе уже воняю, злая дела творяще, да иных не соблажняю. Ей, добро так!

Да и в темницу ко мне бешаной зашел, Кирилушком звали, московской стрелец, караульщик мой. Остриг ево аз и платье переменил: зело вшей было много. Замкнуты, двое нас с ним, живем, да Христос с нами и пречистая Богородица. Он, миленькой, бывало, сцыт под себя и серет, а я ево очищаю. Есть и пить просит, а без благословения взять не смеет. У правила стоять не захочет, диявол сон ему наводит, и я четками постегаю, так и молитву творить станет и кланяется за мною, стоя. И егда правило скончаю, он и паки бесноватися станет. При мне беснуется и шалует, а егда пойду к старцу посидеть в ево темницу, а Кирила положу на лавке, и не велю вставать ему, и благословлю его, и докамест у старца сижу, лежит и не встанет, за молитв старцовых, Богом привязан, лежа беснуется.

А в головах у него образы, и книги, и хлеб, и квас, и прочая, а ничево без меня не тронет. Как прииду, так встанет, и дьявол, мне досаждая, блудить заставливает. Я закричю, так и сядет. Егда стряпаю, в то время есть просит и украсть тщится до времени обеда; а егда пред обедом "Отче наш" проговорю и ястие благословлю, так тово брашна и не ест неблагословеннова просит. И я ему напехаю силою в рот, так и плачет, и глотает. И как рыбою покормлю, так бес в нем вздивиячится, а сам из него говорит: "Ты же-де меня ослабил!" И я, плакав пред Владыкою, опять стягну постом и окрочю ево Христом. Таже маслом ево освятил, и от беса отрадило ему.

Жил со мною с месяц и больши. Перед смертью образумилъся. Я исповедал ево и причастил, он же и преставися по том. Я, гроб и саван купя, велел у церкви погребъсти и сорокоуст по нем дал. Лежал у меня мертвой сутки в тюрьме. И я, ночью встав, Бога помоля и ево, мертвова, благословя, поцеловався с ним, опять лягу подле нево спать. Таварищ мой миленькой был. Слава Богу о сем! Ныне он, а завътра я так же умру.

Да у меня же был на Москве бешаной, Филиппом звали, как я ис Сибири выехал, в углу в ызбе прикован к стене. понеже в нем был бес суров и жесток. Бился и дрался, и не смогли дамашние ладить с ним. Егда же аз, грешный, со крестом и с водою прииду, повинен бывает, и яко мертв падает пред крестом, и ничево не смеет делать надо мною. И молитвами святых отец сила Божия отгнала беса, от него; но токмо ум еще был не совершен. Феодор юродивой был приставлен над ним, что на Мезени отступники удавили веры ради старыя, еже во Христа, псалтырь над Филиппом говорил и учил молитву говорить. А я сам во дни отлучашеся дому своего, токмо в нощи действовал над ним.

По некоем времени пришел я от Федора Ртищева зело печален, понеже с еретиками бранился и шумел в дому ево, о вере и о законе. А в моем дому в то время учинилося нестройство: протопопица з домочадицею Фетиньею побранились, дьявол ссорил ни за што. И я, пришел, по утерпя, бил их обеих и оскорбил гораздо в печали своей. Да и всегда таки я, окаянной, сердит, дратца лихой. Горе мне за сие, согрешил пред Богом и пред ними.

Таже бес в Филиппе вздивьял и начал кричать, и вопить, и чепь ломать, бесясь. На всех домашних ужас нападе, и голъка бысть велика зело. Аз же без исправления приступил к нему, хотя ево укротить. Но бысть не по-прежнему: ухватил меня и учал бить и драть. И всяко, яко паучину, терзает меня, а сам говорит: "Попал ты в руки мне!" Я токмо молитву говорю, да без дел и молитва не пользует ничто. Дамащние не могут отнять, а я и сам ему отдался: вижу, что согрешил, пускай меня бьет.

Но чюден Господь! Бьет, а ничто не болит. Потом бросил меня от себя, а сам говорит: "Не боюсь я тебя!" Так мне стало горько зело, бес, реку, надо мною волю взял. Полежал маленько, собрался с совестию, вставше, жену свою сыскал и пред нею прощатца стал. А сам ей, кланяяся в землю, говорю: "Согрешил, Настасья Марковна, прости мя, грешнаго!" Она мне также кланяется. Посем и с Фетиньею тем же подобием прощался. Таже среди горницы лег и велел всякому человеку себя бить по пяти ударов плетью по окаянной спине; человек было десяток-другой, и жена и дети, стегали за епитимию. И плачют, бедные, и бьют, а я говорю: "Аще меня кто не биет, да не имат со мною части и жребия в будущем веце". И оне и не хотя бьют, а я ко всякому удару по молитве Исусовой говорю.

Егда же отбили все, и я, возстав, прощение пред ними ж сотворил. Бес же, видев неминучюю, опять ис Филиппа вышел вон. Я крестом Филиппа, благословил, и он по-старому хорош стал, и потом Божиею благодатию и исцелел о Христе Исусе, Господе нашем, емуже слава со Отцем и со Святым Духом ныне и присно и во веки веком.

А егда я в Сибири, в Тобольске, был, туды еще везли, привели ко мне бешанова, Феодором звали. Жесток же был бес в нем. Соблудил в Велик день, празник наругая, да и взбесился, жена ево сказывала. И я в дому своем держал месяца з два; стужал об нем Божеству, в церковь водил и маслом освятил. И помиловал Бог: здрав бысть и ум исцеле.

И стал со мною на крылосе петь; а грамоте не учен, и досадил мне в литоргию во время переноса. Аз же ево в то время на крылосе побив, и в притворе пономарю велел к стене приковать. Он же, вышатав пробой, взбесился и старова больши. И ушед к большому воеводе на двор, людей розгоняв и сунъдук разломав, платье княинино на себя вздел, в верху у них празнует, бытто доброй человек. Князь же, от церкви пришел, и осердясь, велел многими людми в тюрму ево оттащить. Он же в тюрме юзников бедных перебил и печь розломал. Князь же велел в село ко своим ево отслать, где он живал. Он же, ходя в деревнях, пакости многия творил.

Всяк бегает от него, а мне не дадут воеводы, осердясь. Я по нем пред Владыкою на всяк день плакал: Бог, было, исцелил, да я сам погубил. Посем пришла грамота с Москвы, велено меня на Лену ис Тобольска сослать. Егда я на реку в Петров день в дощеник собралъся, пришел ко мне бешаной мой Феодор целоумен. На дощенике при народе кланяется на ноги мои, а сам говорит: "Спаси Бог, батюшко, за милость твою, что пожаловал, помиловал мя. Бежал-де я по пустыни третьева дни, а ты-де мне явилъся и благословил меня крестом; беси-де и отбежали от меня. И я-де и ныне пришел, паки от тебя молитвы и благословения прошу". Аз же, окаянный, поплакал, глядя на него, и возрадовахся о величии Бога моего, понеже о всех печется и промышляет Господь: ево исцелил, а меня возвеселил. И поуча ево и благословя, отпустил к жене ево в дом. А сам поплыл в ссылку, моля о нем света-Христа, да сохранит ево от неприязни впредь. Богу нашему слава!

Простите меня, старец с рабом-тем Христовым: вы мя понудисте сие говорить.

Однако уж розвякался, еще вам повесть скажу. Еще в попах был, там же, где брата беси мучили, была у меня в дому молодая вдова, давно уж, и имя ей забыл, помнится, кабы Евфимьею звали, ходит и стряпает, все делает хорошо. Как станем в вечер правило начинать, так ея бес ударит о землю, омертвеет вся и яко камень станет, кажется, и не дышит. Ростянет ея на полу, и руки, и ноги, лежит яко мертва. Я, "О, всепетую" проговоря, кадилом покажу, потом крест положу ей на голову и молитвы Великаго Василия в то время говорю, так голова под крестом свободна станет, баба и заговорит. А руки, и ноги, и тело еще каменно. Я по руке поглажу крестом так и рука свободна станет, я так же по другой и другая освободится так же, я и по животу так баба и сядет. Ноги еще каменны. Не смею туды гладить крестом. Думаю, думаю, да и ноги поглажу баба и вся свободна станет. Воставше, Богу помолясь, да и мне челом. Прокуда-таки, ни бес, ни што, в ней был, много време так в ней играл. Маслом ея освятил, так вовсе отшел, исцелела, дал Бог.

А иное два Василия бешаные бывали у меня прикованы, странно и говорить про них.

А еще сказать ли, старец, повесть тебе? Блазновато кажется, да уже сказать не пособить. В Тобольске была девица у меня, Анною звали, как впред еще ехал. Маленька ис полону, ис кумык, привезена, девъство свое непорочно соблюла. В совершенъстве возраста отпустил ея хозяин ко мне. Зело правильно и богоугодне жила. Позавиде диявол добродетели ея, наведе ей печаль о Елизаре, о первом хозяине ея. И стала плакать по нем, таже и правило презирать, и мне учинилась противна во всем, а дочь мне духовная. Многажды в правило и не молясь простоит, дремлет, прижав руки. Благохитрый же Бог, наказу я ея, попустил беса на нея: стоя леностию в правило, да и взбесится. Аз же, грешный, жалея по ней, крестом благославлю и водою покроплю, и бес отступит от нея. И тово было многажды.

Таже в правило задремав, и повалилася на лавку, и уснула, и не пробудилась три дни и три нощи: тогда-сегда дохнет. Аз же по временам кажу ея, чаю, умрет. В четвертый же день встала, и, седши, плачет; есть дают не ест и не говорит. Того же дня в вечер, проговоря правило и распустя всех, во тме начал я правило поклонное, по обычаю моему. Она же, приступя ко мне, пад, поклонилась до земли. Аз же от нея отшел за стол, бояся искусу дьявольскова, и сел на лавке, молитвы говоря. Она же, к столу приступя, говорит: "Послушай, государь, велело тебе сказать". Я и слушать стал. Она же, плачючи, говорит: "Егда-де я, батюшко, на лавку повалилась, приступили два ангела, и взяли меня, и вели зело тесным путем. На левой стране слышала плач с рыданием и гласы умильны. Таж-де привели меня во светлое место: жилища и полаты стоят, и едина полата всех болши и паче всех сияет красно. Ввели-де меня в нея, а в ней-де стоят столы, а на них послано бело. И блюда з брашнами стоят. По конец-де стола древо многоветвено повевает и гараздо красно, а в нем гласы птичьи умильны зело не могу про них ныне сказать. Потом-де меня вывели из нея. Идучи спрашивают: Знаешь ли, чья полата сия? И я-де отвещала,: Не знаю, пустите меня в нея. И оне мне отвещали сопротив: Отца твоего Аввакума полата, сия. Слушай ево, так-де и ты будешь с ним. Крестися, слагая перъсты так, и кланяйся Богу, как тебе он наказывает. А не станешь слушать, так будешь в давешнем месте, где слышала плакание то. Скажи жо отцу своему. Мы не беси, мы ангели: смотри у нас и папарты. И я-де, батюшко, смотрила: бело у ушей-тех их".

По том, испрося прощения, исправилася благочинно по-прежнему жить. Таже ис Тобольска сослали меня в Дауры; аз же у сына духовнаго оставил ея тут. А дьявол опять зделал по-своему: пошла за Елизара замуж и деток прижила. Егда услышала, что я еду назад, отпросясь у мужа, постриглась за месяц до меня. А егда замужем была, по временам бес мучил ея. Егда же аз в Тоболеск приехал, пришла ко мне и робятишек двоих положила пред меня, кающеся, плачет и рыдает. Аз же пред человеки кричю на нея. Потом к обедне за мною в церковь пришла, и во время переноса напал на нея бес: учала кричать кокушъкою и собакою и козою блекотать. Аз же зжалихся, покиня "Херувимъскую" петь, взяв крест от олтаря и на беса закричал: "Запрещаю ти именем Господним! Изыди из нея и к тому не вниди в нея!" Бес и покинул ея. Она же припаде ко мне за нюже вину. Аз же простил и крестом ея благословил, и бысть здрава душею и телом. Потом и на Русь я вывез ея, имя ей во иноцех Агафья. Страдала много веры ради, з детми моими на Москве, с Ывапом и Прокопьем. За поруками их всех вместе Павел-митрополит волочил.

Ко мне же, отче, в дом принашивали матери деток своих маленьких, скорбию одержимы грыжною. И мои детки, егда скорбели во младенчестве грыжною ж болезнию, и я маслом помажу священным с молитвою презвитерскою чювъства вся и, на руку масла положа, вытру скорбящему спину и шулнятка, и Божиею благодатию грыжная болезнь и минуется. И аще у коего младенца та же отрыгнет скорбь, и я так же сотворю, и Бог совершенно исцеляет по своему человеколюбию.

А егда еще я попом был, с первых времен, егда к подвигу стал касатися, тогда бес меня пуживал сице. Изнемогла у меня жена гораздо, и приехал к ней отец духовной; аз же из двора пошел во церковь по книгу с вечера, глубоко нощи, по чему исповедывать больную. И егда пришел на паперть, столик маленькой, тут поставлен, поскакивает и дрожит бесовским действом. И я, не устрашася, помолясь пред образом, осенил ево рукою и, пришед, поставил ево на месте. Так и перестал скакать. И егда я вошел в трапезу, тут иная бесовская игрушка. Мертвец на лавке стоял в трапезе, непогребеной; и бесовским дейстъвом верхняя доска раскрылась и саван стал шевелитца на мертвом, меня устрашая. Аз же, помолясь Богу, осенил мертваго рукою, и бысть по-прежнему паки. Егда же вошел в олтарь, ано ризы и стихари шумят и летают с места на место: дьявол действует, меня устрашая.

Аз же, помоляся и престол поцеловав, благословил ризы рукою, и, приступив, их пощупал, а оне висят по-старому на месте. Аз же, взяв книгу, и вышел ис церкви с миром. Таково то бесовское ухищрение к человеком.

Еще скажу вам о жертве никониянской. Сидящу ми в темнице, принесоша ми просвиру вынятую со крестом Христовым. Аз же, облазняся, взял ея и хотел потребить наутро, чаял, чистая, православная над нею была служба, понеже поп старопоставленой служил над нею, а до тово он поп по новым служил книгам, и паки стал служить по-старому, не покаявся о своей блудне.

Положа я просвиру в углу на месте и кадил в правило в вечер. Егда же возлег в нощь-ту и умолкоша уста моя от молитвы, прискочиша ко мне бесов полк, и един, щербат, чермен, взял меня за голову и говорит: "Сем-ко ты сюды, попал ты в мои руки!" - и завернул мою голову. Аз же, томяся, еле-еле назнаменовал Исусову молитву, и отскочиша, и исчезоша беси. Аз же, стоня и охая, недоумеюся: за что меня бес мучил? Помоля Бога, опять повалился. Егда же забыхся, вижу на некоем месте церковь и образ Спасов, и крест по латыне написан, и латынники, иным образом приклякивая, молятся по-латынски. Мне же некто от предстоящих велел крест той поцеловати. Аз же егда поцеловах, нападоша на мя паки беси и зело мя утрудиша; аз же после их встащился, зело разслаблен и разломан, не могу и сидеть. Уразумел, яко просвиры ради от бесов обруган. Выложил ея за окошко, и нощ ту и день препроводил в труде и немощьствуя, разсуждая, что сотворю над просвирою.

Егда же прииде нощ другая, по правиле возлегшу ми, и, не спя, молитвы говорю. Вскочиша бесов полък в келью мою з домрами и з гутками, и один сел на месте, идеже просвира лежала, и начаша играти в гутки и в домры; а я у них слушаю, лежа; меня уж не тронули и исчезоша. Аз, после их возстав, моля Бога со слезами, обещалъся жжечь просвиру ту, и прииде на мя благодать Духа Святаго; яко искры во очию моею блещахуся огня невещественнаго, и сам я в той час оздравел благодатию духовною сердце мое наполнилося радости. Затопя печь и жжегше просвиру, выкинул и пепел за окошко, рекох: "Вот, бес, твоя от твоих тебе в глаза бросаю!"

И на ину нощ един бес, в хижу мою вошед, походя и ничево не обрете, токмо четки из рук моих вышиб и исчезе. Аз же, подняв чотки, паки начал молитвы говорити. И во ино время, среди дня, на полу в поддыменье лежа, опечалихся креста ради, что на просвире жжег, и от печали запел стих на глас третей: "И п е ч а л ь м о ю п р е д н и м в о з в е щ у", а бес во ино время на меня вскричал зело жестоко больно. Аз же ужасся и паки начах молитвы говорити. Таже во ину нощ забытием ума о кресте том паки опечалихся и уснух, и нападоша на мя беси, и паки умучиша мя, яко и прежде. Аз же разслаблен и изломан, насилу жив, с доски сваляся на пол, моля Бога и каяся о своем безумии, проклял отступника Никопа с никонияны, и книги их еретическия, и жертву их, и всю службу их, и благодать Божия паки прииде па мя, и здрав бысть.

Виждь, человече, каково лепко бесовское действо християном! А егда, бы съел просвиру ту, так бы меня, чаю, и задавили беси. От малаго их никониянъскаго священия таковая беда, а от большаго агнца причастяся, что получишь? Разве вечную муку. Лутче умереть не причастяся, нежели причастяся осуждену быти!

О причастии святых Христовых непорочных Таин. Всякому убо в нынешнее время подобает опасно жити и не без разсмотрения причащатися Тайнам. Аще ли гонения ради не получиш священника православна, и ты имей у себя священное служение от православных запасный агнец, и обретше духовна брата, аще и не священника, исповеждься ему, пред Богом каяся.

И по правиле утреннем на коробочку постели платочик, пред образом зажги свечку, и на ложечку водицы устрой на коробке, и в нея положи часть Тайны, покадя кадилом, приступя со слезами, глаголя: "Се приступаю к божественному причащению, Владыко, да не опалиши мя приобщением, но очисти мя от всякия скверны, огнь бо, рекл еси, недостойных опаляя, се предлежит Христос на пищу всем, мне же прилеплятися Богови благо есть и полагати на Господа упование спасения моего, аминь". И потом причастися с сокрушенным сердцем, и паки воспой благодарная к Богу, и поклонцы по силе, прощение ко брату. Аще един, и ты ко образу, пад на землю, глаголи: "Прости мя, Владыко, Христе Боже, елико согреших", весь до конца говори. И потом образ целуй и крест на себе. А прежде причастия надобе же образ целовать. Ну, прости же и меня, а тебя Бог простит и благословит. Вот хорош и умереть готов; сице видал в правилех указано, твори так, не блюдись.

Еще тебе скажу, старец, повесть, как я был в Даурах с Пашковым с Афонасьем на озере Иръгене. Гладны гораздо, а рыбы никто добыть не может, а инова и ничево нет, от глада исчезаем. Помоля я Бога, взяв две сети, в протоке перекидал; наутро пришел, ано мне Бог дал шесть язей да две щуки. Ино во всех людях дивно, потому никто ничево не может добыть. На другие сутки рыб з десять мне Бог дал. Тут же сведав Пашков и исполняся зависти, збил меня с тово места и свои ловушки на том месте велел поставить, а мне, на смех и ругаясь, указал место на броду, где коровы и козы бродят. Человеку воды по лодышку, какая рыба и лягушек нет! Тут мне зело было горько. А се, подумав, рече: "Владыко челевеколюбче, не вода дает рыбу, ты вся промыслом своим, Спасе наш, строишь на пользу нашу. Дай мне рыбки той на безводном том месте, посрами дурака тово, прослави имя твое святое, да не рекут невернии: г д е е с т ь Б о г и х!" И помоляся, взяв сети, в воде з детьми бродя, положили сети. Дети на меня, бедные, кручиняся, говорят: "Батюшко, к чему гноить сети-те? Видиш ли, и воды нету, какой быть рыбе?" Аз же, не послушав их совету, на Христа уповая, зделал так, как захотелось.

И наутро посылаю детей к сетям. Оне же отвещали: "Батюшко-государь, пошто итти, какая в сетях рыба? Благослови нас, и мы по дрова лутче збродим". Меня же дух подвизает, чаю в сетях рыбу. Огорчась на большова сына Ивана, послал ево одново по дрова, а с меньшим потащилъся к сетям сам, гораздо о том Христу докучаю. Егда пришли, ино и чюдно, и радошно обрели: полны сети напехал Бог рыбы, свившися клубом и лежат с рыбою о середке. И сын мой Прокопей закричал: "Батюшко-государь, рыба, рыба!" И аз ему отвещал: "Постой, чадо, не тако подобает, но прежде поклонимся Господу Богу, и тогда пойдем в воду". И помолясь, вытащили на берег рыбу, хвалу возсылая Христу Богу. И паки построя сети на том же месте, рыбу насилу домой оттащили. Наутро пришли опять столько же рыбы, на третий день паки столько же рыбы. И слезно, и чюдно то было время.

А на прежнем нашем месте ничево Пашкову не дает Бог рыбы. Он же, исполняся зависти, паки послал ночью и велел сети мои в клочки изорвати. Что-петь з дураком делаешь! Мы, собрав рваные сети, починя втай, на ином месте промышляв рыбку, кормились, от нево таяся. И зделали ез, Бог же и там стал рыбы давати; а дьявол ево научил, и ез велел втай раскопать. Мы, терпя Христа ради, опять починили; и много тово было. Богу нашему слава, ныне и присно и во веки веком. Т е р п е н и е у б о г и х н е п о г и б н е т д о к о н ц а.

Слушай-ко, старец, еще. Ходил я на Шакшу-озеро к детям по рыбу, от двора верст с пятнатцеть, там с людми промышляли, в то время как лед треснул и меня напоил Бог. И у детей накладше рыбы нарту большую, и домой потащил маленким детям, после Рожества Христова. И егда буду насреди дороги, изнемог, таща по земле рыбу, понеже снегу там не бывает, токмо морозы велики. Ни огня, ничево нет, ночь постигла, выбилъся из силы, вспотел, и ноги не служат. Верст с восм до двора; рыба покинуть и так побрести ино лисицы розъедят; а домашние гладны; все стало горе, а тащить не могу.

Потаща гоны места, ноги задрожат, да и паду в лямке среди пути ниц лицом, что пьяной: и озябше, встав, еще попойду столько же и паки упаду. Бился так много, блиско полуночи. Скиня с себя мокрое платье, вздел на мокрую рубаху сухую тонкую тафтяную белыю шубу и взлез на вершину древа, уснул. Поваляся, пробудился, ано все замерзло, и базлуки на ногах замерзли, шубенко тонко, и живот озяб весь. Увы, Аввакум, бедная сиротина, яко искра огня угасает и яко неплодное древо посекаемо бывает, только смерть пришла. Взираю на небо и на сияющия звезды, тамо помышляю Владыку, а сам и прекреститися не смогу: весь замерз. Помышляю лежа: "Христе, свете истинный, аще не ты меня от безгоднаго сего и нечаемаго времени избавишь, нечева мне стало делать, яко червь исчезаю". А се согреяся сердце мое во мне, ринулся с места паки к нарте и на шею, не помню как, взложил лямку, опять потащил.

Ино нет силки; еще версты с четыре до двора, покинул и нехотя все, побрел один. Тащилъся с версту да и повалился, только не смогу; полежав, еще хощу побрести, ино ноги обмерзли: не смогу подымать, ножа нет, базлуков отрезать от ног нечем. На коленях и на руках полз с версту. Колени озябли, не могу владеть, опять лег. Уже двор и не само далеко, да не могу попасть; на гузне помаленьку ползу, кое-как и дополз до своея конуры. У дверей лежу, промолыть не могу, а отворить дверей не могу же.

К утру уже встали: уразумев, протопопица втащила меня, бытто мертвова, в ызбу; жажда мне велика напоила меня водою, разболокши. Два ей горя, бедной, в ызбе стало: я да корова немощная, только у нас и животов было, упала на воде под лед, изломався, умирает, в ызбе лежа; в двацети в пяти рублях сия нам пришла корова, робяткам молочка давала. Царевна Ирина Михайлова ризы мне с Москвы и всю службу в Тоболеск прислала, и Пашков, на церковной обиход взяв, мне в то число коровку ту было дал; кормила с робяты год-другой; бывало и с сосною, и с травою молочка тово хлебнешь, так лехче на брюхе.

Плакав, жена бедная с робяты зарезала корову и истекшую кровь ис коровы дала найму-казаку, и он приволок мое с рыбою нарту.

На обеде я едше, грех ради моих, подавился другая мне смерть! С полчаса не дышал, наклонясь, прижав руки, сидя. А не кусом подавился, но крошечку рыбки положа в рот: вздохнул, воспомянув смерть, яко ничтоже человек в житии сем, а крошка в горло и бросилась, да и задавила. Колотили много в спину, да и покинули; не вижу уж и людей, и памяти не стало, зело горько-горько в то время было. Ей, горька смерть грешному человеку!

Дочь моя Агрепена была не велика, плакав, на меня глядя, много, и, никто ея не учил, ребенок, розбежався, локтишками своими ударилась в мою спину, и крови печенье из горла рыгнуло, и дышать стал. Большие промышляли надо мною много и без воли Божий не могли ничево зделать, а приказал Бог ребенку, и он, Богом подвизаем, пророка от смерти избавил. Гораздо не велика была, промышляет около меня, бытто большая, яко древняя Июдифь о Израили, или яко Есвирь о Мардохее, своем дяде, или Девора мужеумная о Вараце.

Чюдно гораздо сие, старец: промысл Божий ребенка наставил пророка от смерти избавить!

Дни с три у меня зелень горькая из горла текла, не мог ни есть, ни говорить: сие мне наказание за то, чтоб я не величался пред Богом совестию своею, что напоил меня среди озера водою. А то смотри, Аввакум, и ребенка ты хуже, и дорогою, было, идучи, исчезнул, не величайся, дурак, тем, что Бог сотворит во славу свою чрез тебя какое дело, прославляя свое пресвятое имя. Ему слава подобает, Господу нашему Богу, а не тебе, бедному, худому человеку. Есть писано во пророцех, тако глаголет Господь: с л а в ы с в о е я и н о м у н е д а м. Сие реченно о лжехристах, нарицающихся Богом, и на жиды, не исповедающих Христа Сыном Божиим. А инде писано : с л а в я щ и я м я п р о с л а в л ю. Сие реченно о святых Божиих; егоже хощет Бог, того прославляет.

Вот смотри, безумне, не сам себя величай, но от Бога ожидай; как Бог хощет, так и строит. А ты-су какой святой? Из моря напился, а крошкою подавился! Только б Божиим повелением не ребенок от смерти избавил, и ты бы, что червь: был, да и нет! А величаесся, грязь худая: я су бесов изгонял, то-се делал, а себе не мог помощи, только бы не робенок! Ну, помни же себя, что нет тебя ни со што, аще не Господь что сотворит по милости своей. Ему же слава.

О сложении перъст.

Всякому убо правоверну подобает крепко перъсты в руке слагая держати и креститися, а не дряхлою рукою знаменатися с нерадением и бесов тешить. Но подобает на главу, и на брюхо, и на плеча класть рука с молитвою, еже бы тело слышало. И умом внимая о сих тайнах, крестися; тайны тайнам в руке перъсты образуют, сице разумей. По преданию святых отец подобает сложити три перъста: великий, и мизинец, и третий, подле мизинаго, всех трех концы вкупе; се являет триипостасное Божество Отца и Сына и Святаго Духа. Таже указателный и великосредний, два сия сложити и един от двух, великосредний, мало наклонити; се являет Христово смотрение Божества и человечества. Таже вознести на главу являет ум нерожденный: Отец роди Сына, превечнаго Бога, прежде век вечных; таже на пуп положити являет воплощение Христа, Сына Божия, от святыя Богоотроковицы Марии; таже вознести на правое плечо являет Христово вознесение и одесную отца селение и праведных стояние; таже на левое плечо положити являет грешных от праведных отлучение, и в муки прогнание, и вечное осуждение.

Тако научиша нас перъсты слагати святии отцы: Мелетий, архиепископ Антиохийский, и Феодорит блаженный, епископ Киринейский, и Петр Дамаскин, и Максим Грек. Писано о сем во многих книгах: во Псалтырях, и в Кирилове, и О вере в книге, и в Максимове книге, и Петра Дамаскина в книге, и в житье Мелетиеве; везде единако святии о тайне сей по вышереченному толкуют.

И ты, правоверне, назидая себя страхом Господним, прекрестяся и пад, поклонися главою в землю се являет Адамово падение; егда же восклонисся се являет Христовым смотрением всех нас востание. Глаголи молитву, сокрушая свое сердце: "Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго". Таже твори по уставу и метание на колену, как церковь прежде держала: опирайся руками и коленми, а главу до земли не доводи так Никон, Черныя Горы игумен, повелевает в своей книге творити метания; всякому своя плоть пометати пред Богом подобает без лености и без гордыни, во церкви, и в дому, и на всяком месте. Изряднее же в Великий пост томить плоть своя по уставу, да не воюет на дух; в празники же, и в суботы, и в недели просто молимся стояще, поклоны по уставу творим поясные и в церкве, и в келье, изравняюще главу против пояса, понеже празника ради не томим плоти метанием, а главу наклоняем в пояс без лености и без гордыни Господу Богу и творцу нашему. Субота бо есть упокоения день, в он же Господь почи от всех дел своих, а неделя всех нас востание воскресения ради. Тако же и празники, радосно и духовно веселящеся, торжествуем.

Видишь ли, боголюбче, как у святых тех положено розводно, и спасительно, и покойно, не как у нынешних антихристова духа: и в Великой пост метания на колену класть, окаянные, не захотели, гордыни и лености ради. Да что сему конец будет! Разве умерши станут кланятца прилежно. Да мертвые уже на ногах не стоят и не кланяются, лежат все и ожидают общаго востания и противо дел воздаяния. А мне видятся равны уже оне мертвецам тем аще и живи суть, но исполу живи, но дела мертвечия творят, срамно и глаголати о них.

Оне жо, бедные, мудръствуют трема перъсты креститца, большой, и указа,телный, и великосредний слагая в троицу, а не ведомо в какую, большо в ту, что во Апокалипсисе пишет Иван Богослов змий, зверь, лживый пророк.

Толкование: змий глаголется дьявол, а лживый пророк учитель ложной, папа или патриарх, а зверь царь лукавой, любяй лесть и неправду.

Сия три перъста предал Фармос, папа римъской, благословлял и крестилъся ими. И по нем бывый Стефан, седмый папа, выкопав, поругал ево, перъст отсекше, бросил на землю, и разступилася земля, и пожре перст. Таже, отсекше, другий бросил, и бысть пропасть велика; потом и третий, отсекши, бросил, и изыде из земли смрад лют, и начаша люди от смрада издыхати. Стефан же велел и тело Фармосово в Тиверь-реку кинуть и, сложа персты своя по преданию, благословил пропасть, и снидеся земля по-прежнему паки. О сем писано в летописце латынском, о вере Книга указует летописец которой.

Но аще ревнитель Стефан и обличил сию триперъсную ересь, а однако римляне и доныне трема персты крестятся, потом и Польшу прельстили, и вси окресныя реши, немец, и серби, и албанасы, и волохи, и греки, вси обольстились. А ныне и наша Русь ту же три перста возлюбила, предание Никона-отступника со дьяволом и с Фармосом. Еще же и новой адов пес выскочил из безны в греках Дамаскин, иподьякон-безимянник, и предал безумным грекам те же три перста, толкует за Троицу, отсекая вочеловечение Христово. Чему быть! Выблядок того же римскаго костела, брат Никону-патриарху! Да там же в греках какой-то, сказывают, протопоп Малакса архиереом и ереом благословлять рукою повелевает, некако странно сложа персты, Исус Христом. Все дико: у давешняго врага вочеловечения неть, а у сего Малаксы святыя Троицы нет. Чему быть! Время то пришло, некем им играть, аже не Богом. Да что на них и сердитовать! Писаное время пришло. Ипполит святый и Ефрем Сирин, издалеча уразумев о сем времени, написали сице: "И даст им скверный печать свою за знамение Спасителево". Се о трех перъстах реченно. Егда сам себя волею своею печатает трема персты, таковаго ум темен бывает и не разумевает правая, всегда помрачен, печати ради сея скверныя. Еще же и другое писание: "И возложит им скверный и мерский образ на чело". Се писано о архиерейском благословении, еже Малакса предал; от разумеющих толкуется: идол в руке слагая, на чело возлагают, еже есть мерский образ. Да будут оне прокляти со своим мудрованием развращенным, тот так, другой инак, сами в себе несогласны, враги креста Христова!

Мы же держим святых отец предание, Мелетия и прочих, неизменно. Якоже знаменуемся пятью перъсты, тако же и благословляем пятью перъсты во Христа и во святую Троицу, слагая по вышереченному, как святии предаша. И при царе Иване бывый в Москве поместный собор так же персты повелевает слагати, якоже Феодорит, и Мелетий, и Петр, и Максим Грек научиша пятью персты креститися и благословляти. Тамо на соборе быша знаменоносцы Гурий и Варсонофий, и Филипп русския чюдотворцы. И ты, правоверне, без сомнения держи предание святых отец, Бог тебя благословит, умри за сие, и я с тобою же должен. Станем добре, не предадим благоверия, не по што нам ходить в Персиду мучитца, а то дома Вавилон нажили. Слава о сем Христу, Сыну Божию, со Отцем и со Святым Духом, ныне и присно и во веки веком. Аминь.

Ну, старец, моево вякания много веть ты слышал! О имени Господни повелеваю ти, напиши и ты рабу-тому Христову, как Богородица беса-тово в руках-тех мяла и тебе отдала, и как муравьи-те тебя за тайно-ет уд ели, и как бес-от дрова-те сожег, и как келья-та обгорела, а в ней все цело, и как ты кричал на небо-то, да и иное, что помнишь. Слушай же, что говорю! Не станешь писать, так я осержусь: у меня любил слушать, чево соромитца! Скажи жо хотя немношко. Апостоли Павел и Варнава на соборе сказывали же во Еросалиме пред всеми, е л и к а с о т в о р и Б о г з н а м е н и я и ч ю д е с а в о я з ы ц е х с н и м а,

в Деяниих зачало 36. И 42 зачало: И в е л и ч а ш е с я и м я Г о с п о д а И с у с а. М н о з и ж е о т в е р о в а в ш и х п р и х о ж д а х у, и с п о в е д у ю щ е и с к а з у ю щ е д е л а с в о я. Да и много тово найдется во Апостоле и в Деянии. Сказывай, небось, лише совесть крепку держи; не себе славы ища говори, но Христу и Богородице. Пускай раб-от Христов веселится, чтучи, а мы за чтущих и послушающих станем Бога молить. Как умрем, так оне помянут нас, а мы их там помянем. Наши оне люди будут там, у Христа, а мы их во веки веком. Аминь.